Посмертие

Офицер вопросительно посмотрел на Хамзу и попросил пояснить. Хамза не знал, что добавить. Буквы он знал и разбирал слова на суахили — правда, небыстро. Он сомневался, что офицер спрашивает именно об этом, уставился поверх его головы и промолчал. Офицер медленно заговорил по-немецки, поглядывая на омбашу, тот ждал, пока старший закончит, чтобы перевести. Нубиец, как всегда, исковеркал его слова, и Хамза краем глаза видел, что офицер несколько раз поморщился, поскольку омбаша явно хватил через край. Поговаривали, что офицер знает суахили лучше всех немцев в боме.

— Обер-лейтенант спрашивает, почему ты не научишься читать лучше? Почему ты не читаешь всё, как он? Вам создают все условия, келб[38], а вы не учитесь. У вас нет никакой культуры, поэтому вы дикари. Он говорит, ты должен учиться. Этому, как его там… мематике… что-то вроде того. Ты все равно не знаешь.

— Математике, — подсказал офицер.

— Да, математике, ты этого не знаешь, келб, дикая ты собака, — добавил омбаша.

— Нини джина ла математика ква лугха яко? — спросил офицер, решив в конце концов обойтись без помощи омбаши. — Как на вашем языке называется математика? Ты знаешь, что такое математика? Без нее не понять ни одну науку в мире, ни музыку, ни философию, не говоря о механике и связи. Унафахаму?

— Ндио бвана, — громко ответил Хамза.

— Ты даже не знаешь, что такое математика, верно? Мы здесь для того, чтобы научить вас всему, математике и прочим премудростям, которых у вас не было бы без нас. Это наша Zivilisierungmission, — сказал офицер, левой рукой махнул на лагерь за окном, его худое лицо и тонкие губы сморщились в сардонической улыбке. — Таков наш коварный умысел, не поймет который разве что ребенок. Мы пришли сюда, чтобы вас цивилизовать. Унафахаму?

— Ндио бвана.

Офицер говорил на суахили старательно, подбирал правильные слова, но казалось, будто он изъясняется на языке, которым не владеет, будто он знает слова, но не чувства, которые они передают, и хочет, чтобы они выражали то, для чего не подходят. В глазах его горел настороженный огонек, колеблющийся между любопытством и презрением, немец не сводил взгляда с Хамзы, точно надеялся увидеть, как на того действуют его слова. Хамза, в свою очередь, рассматривал офицера, стараясь не встречаться с ним глазами. Впоследствии он узнал, что порой эти глаза блестят, как у человека, способного на жестокость.

— Но я сомневаюсь, что ты освоишь математику. Она требует умственной дисциплины, на которую ваш народ не способен. Ну да хватит пока, — отрезал офицер и махнул им, чтобы они вышли из кабинета.

В тот же день, чуть позже, Хамза узнал, что его назначили личным слугой офицера, его денщиком; теперь по утрам он первым делом обязан явиться на квартиру к офицеру и получить от своего сменщика указания, что нужно сделать. Его рапорт о переводе в связисты отклонили. Почему — не сказали. Товарищи, узнав о его назначении, принялись потешаться над ним, и больше всех Комба.

— Ты шога, — сказал он, — вот почему он выбрал тебя. Ему нужен красавчик, который будет массировать ему спину и подавать ужин. В горах холодает, и ночью надо будет его согревать, как женушка. Что ты здесь делаешь? Куда такому красавчику в солдаты?

— Немцы любят забавляться со смазливыми парнями, особенно с такими воспитанными, как ты. Ква хисани яко, — мягко произнес Фулани и махнул рукой. Подумать только.

— Да, ты у нас мечтательный красавчик. — Комба протянул руку к Хамзе, словно собирался погладить его по щеке.

Прочие подхватили: изображая Хамзу, прогуливались делано женственной походкой, притворялись, будто подают еду и массируют спину.

— А когда ты надоешь этому немцу, возвращайся к нам, будешь массировать спину мне, — сказал кто-то.

Прошло немало времени, прежде чем эти шутки наскучили рекрутам и они оставили Хамзу в покое. Он же молча поеживался от унижения и от страха, что их предсказания об участи, которая его ждет, окажутся правдой. Он уже чувствовал себя одним из них, делил с ними лишения и наказания, и никто прежде не разговаривал с ним в таком пренебрежительном тоне. Казалось, они уже исключили его из своих рядов.

4

От Ильяса вестей не было, но беспокоиться не о чем, сказал Халифа.

— Дар-эс-Салам далеко. Мы всё узнаем, когда оттуда кто-нибудь приедет, а может, Ильяс пришлет нам письмо. Рано или поздно мы обязательно всё узнаем.

В первое время после того, как Афия перебралась к Бимкубве и Бабе Халифе, она спала на полу, на тонком матрасе, набитом капоком[39], в одной комнате с ними. Заднюю комнату использовали как кладовку. Там стояла корзина с углем, старые кастрюли, предметы мебели: когда-нибудь да пригодятся. Халифа пообещал, что они разберут кладовку и устроят там комнату для Афии. Надо будет побелить стены известковым раствором, чтобы уничтожить клопов: тогда в комнатке будет очень уютно. В передней части дома есть еще одна кладовая с отдельным входом.