Посмертник. Путеводная звезда (СИ)

Когда они перевалили через гребень небольшой лощины, в достаточном отдалении от немцев, где была назначена встреча всей группы, маг только и смог, что дрожащей рукой вытереть с лица пот. Причём пот холодный, противный.

И сейчас же Михалыч вновь взял его на прицел - спокойно, не торопясь.

-Да в чём дело? Товарищ старший лейтенант, что такое?..

Алёхин снова промолчал, а ответил Михалыч, уже безо всякого зубоскальства:

-Немец тебя держит. У меня на такие вещи чуйка, да и видал я пару раз, как маги под чужую волю попадали. Ты сам не чуешь этого, ты сейчас мать родную не узнаешь, коли немец прикажет. А если чуешь и нам не говоришь...

Он выразительно повёл стволом.

Порошин едва не застонал. Видимо, северянин был скрытым, не обученным вовремя магом - оттого и 'чуйка' у него взыгрывала. Только он за немца совсем не то принял...

-Это не немец, - попытался объяснить Порошин, - это совсем другое...

-Значит, чуял и молчал, - заключил Михалыч, а комвзвода поджал губы и протянул руку:

-Сдавай оружие, товарищ маг-лейтенант. Или тебя силой разоружать придётся? И руки тоже давай, а то знаем мы вас, магов...

Руки ему скрутили умело и быстро, куском грязноватой верёвки, нашедшейся у Михалыча. Во взгляде Алёхина не было уже ни участия, ни сочувствия - а словно там заслонка задвинулась, скрыв всё человеческое. И всю дорогу он потом молчал, и остальные разведчики, отчитавшись, тоже шли молча - разве что с тревогой поглядывали в небо, где сегодня не было бомбардировщиков, но зато наплывали чёрные, клубящиеся тучи с молнийными проблесками - ни дать ни взять наступающее вражеское воинство.

И сам Порошин молчал. А что было говорить - оправдываться? Он уже попытался, спасибо. Теперь вся надежда на кого-то из коллег - а хорошо бы, конечно, чтоб посмертница помогла... Она-то знала, где они работали ночью, и что могло случиться на кладбище, она и духа углядеть сможет!

Голова у него время от времени кружилась, и сквозь рокот грома пробивались чьи-то призрачные крики, и дёргало болью пальцы и голову - но Порошин держался. Он постарался припомнить всё, что рассказывали в институте об одержимости - мало рассказывали, если честно, почти ничего. Зато неожиданно вспомнил отрывки из какой-то немецкой переводной книги, изданной ещё в начале 30-х, задолго до войны и некогда попавшейся ему в городской библиотеке - в ней описывалась техника самогипноза. И теперь Порошин в такт шагам твердил сам себе: 'Я спокоен... совершенно спокоен... моя голова ясная... я сосредоточен на внешнем... я совершенно спокоен...' Он повторял это снова и снова, старательно таращился на траву, на небо, в спины шедших впереди солдат, и - странное дело - это помогало. Головокружение не ушло, но и не лишало больше Порошина сознания.

А вот для Алёхина, кажется, прекращение обмороков послужило лишним доказательством вины. По крайней мере, он даже не взглянул на Порошина, когда запирал его в каморке в дальнем конце бывшего сельсовета - просто втолкнул внутрь и запер дверь. Каморка, судя по всему, некогда служила кладовой: по стенам висели покосившиеся полки из неоструганных досок, сейчас пустые и пыльные, и пахло здесь мышами и старой бумагой. Через крошечное грязное окошко под потолком пробивался слабый дневной свет.

Ждать пришлось долго. Интересно, думал Порошин, что разведчики доложили комполка? Что решит Климович - сразу расстреляет или отпишет дознавателям? Он, в общем, имел право отдать приказ и о расстреле, но вина Порошина доказана не была, разведвзвод вернулся в целости, в срок и с нужными данными. Ничего на него не было, кроме 'чуйки' Михалыча.

Однако же, этого оказалось достаточно, потому что мага из-под замка никто выпускать не спешил.

'Я спокоен... я совершенно спокоен... я дышу ровно... я сосредоточен на внешнем...'

Голова сейчас почти не кружилась, а все проявления духа, как было утром, свелись к сверлящей боли где-то за лобной костью. Кожа над этим местом словно бы воспалилась.

Порошин нашёл в углу обломок доски, сел на него и сверлил взглядом высокое окошко, чтоб не терять сосредоточенности. Вот оно потемнело, словно уже наступил глубокий вечер, вот над головой грянуло - и по стеклу побежали тонкие извилистые ручейки, капли застучали по крыше, словно тысячи крошечных барабанщиков, молнии засверкали с электрическим треском.

Интересно, как там в полку? В девятнадцать надо было выступать - наверно, уже всё готово? Какой приказ пришлёт штадив - сейчас всё, что мог полк, это дойти до немецкой линии и встать напротив. Без артиллерии и тяжёлой техники о штурме и речи быть не могло... Как там печать, поставленная ночью на погосте - держится ли? Должна держаться!

'Я спокоен... я совершенно спокоен...'

Дождь то яростно хлестал по окошку, то, словно обессилев, утихал, и тогда до Порошина доносились невнятные голоса и звук мотора, но разобрать ничего определённого он не мог.