Посмертные записки Пикквикского клуба

Было поздно, потому что я играл в последней пьесе и спектакль вообще тянулся очень долго вследствие бенефиса в пользу главного актера. Была темная холодная ночь. Сырой и пронзительный ветер подгонял к окнам и фасадам домов крупные капли проливного дождя. В глухих и тесных улицах накопились целые лужи, и так как ветер загасил большую часть фонарей, то прогулка сделалась в самой высокой степени неудобной и опасной. К счастью, однако ж, я пошел по прямой дороге, и после некоторых затруднений мне удалось отыскать квартиру моего героя — угольный сарай с надстройкой вроде чердака; в задней комнате этого жилища лежал предмет моего печального визита.

На лестнице встретила меня какая-то женщина — оборванное и жалкое создание, с сальным огарком в руке. Она сказала, что муж ее лежит в забытьи, и, отворив дверь, спешила поставить для меня стул у его постели. Лицо его было обращено к стене, и он не мог заметить моего прихода. От нечего делать я принялся рассматривать место, куда завлекла меня судьба.

Больной лежал на старой складной кровати, убиравшейся в продолжение дня. Вокруг изголовья торчали лоскутья грязного занавеса, сгруппированные для защиты от ветра, который, однако ж, свободно дул по всей комнате, пробираясь через щели в стенах и двери. В развалившемся камине, за изломанной решеткой, перегорали и хрустели остатки каменного угля, и перед решеткой был поставлен старый круглый стол с пузырьками из аптеки, разбитым зеркалом, щеткой и другими предметами домашнего хозяйства. На полу посреди комнаты валялся ребенок на приготовленной для него постели, и подле, у изголовья, на трехножном стуле, сидела его мать. Справа на стене утверждены были две полки, где виднелись тарелки, чашки, блюдечки и две пары театральных башмаков. Внизу, под этой полкой, висели две рапиры, арлекинская куртка и шапка. Вот все, что я мог заметить в этом странном жилище, за исключением, впрочем, нескольких узлов с лохмотьями, беспорядочно разбросанных по углам комнаты.

Долго я прислушивался к тяжелому дыханию и лихорадочным вздрагиваньям больного человека, прежде чем узнал он о моем присутствии. Наконец, в бесполезном усилии отыскать спокойное место для своей головы, он перебросил через постель свою руку, и она упала на мою. Он вздрогнул и устремил на меня блуждающий взор.

— Мистер Готли, Джон, — проговорила его жена, давая знать обо мне, — мистер Готли, за которым ты посылал сегодня. Забыл разве?

— А! — воскликнул больной, проводя рукой по лбу, — Готли… Готли… кто бишь это… дай бог память!

Казалось, через несколько секунд воспоминания его оживились и сознание воротилось. Он судорожно схватил мою руку и сказал:

— Не оставляй меня, старый товарищ, не оставляй. Она убьет меня, я знаю.

— Давно он в таком положении? — спросил я, обращаясь к его плачущей жене.

— Со вчерашней ночи, — отвечала она. — Джон, Джон! Разве ты не узнаешь меня?

— Не пускай ее ко мне! — вскричал больной, судорожно вздрагивая, когда она хотела склонить над ним свою голову. — Прогони ее, ради бога! Мне тошно ее видеть.

Он дико вытаращил на нее глаза, исполненные тревожных опасений, и принялся шептать мне на ухо:

— Я бил ее, Яков, жестоко бил вчера и третьего дня, часто бил. Я морил их голодом и холодом — ее и ребенка; теперь я слаб и беззащитен… Яков, она убьет меня, я знаю. Как она плакала, когда я ее бил! О, если б ты видел, как она плакала! Прогони ее, сделай милость.

Он выпустил мою руку и в изнеможении упал на подушку.

Я совершенно понял, что все это значило. Если бы еще оставались какие-нибудь сомнения в моей душе, один взгляд на бледное лицо и костлявые формы женщины мог бы удовлетворительным образом объяснить настоящий ход этого дела.

— Вам лучше отойти, я полагаю, — сказал я, обращаясь к жалкому созданию. — Вы не можете принести пользы вашему супругу. Вероятно, он успокоится, если не будет вас видеть.

Бедная женщина отошла от своего мужа. Через несколько секунд он открыл глаза и с беспокойством начал осматриваться вокруг себя.

— Ушла ли она? — спросил он с нетерпением.

— Да, да, — сказал я, — тебе нечего бояться.

— Вот что, старый друг, — сказал он тихим голосом, — и больно мне, и тошно, и гадко видеть эту женщину. Это — олицетворенная кара для меня. Один взгляд на нее пробуждает такой ужасный страх в моем сердце, что я готов с ума сойти. Всю прошлую ночь ее огромные глаза и бледное лицо кружились надо мной: куда бы я ни повернулся, вертелась и она, и всякий раз как я вздрагивал и просыпался от своего лихорадочного бреда, она торчала у моего изголовья и дико и злобно озирала меня с ног до головы.

Он ближе наклонился к моему уху и продолжал глухим, взволнованным шепотом:

— Это ведь, собственно говоря, злой дух, а не человек. Да, да, я знаю. Будь она женщина — ей давно бы следовало отправиться на тот свет. Никакая женщина не может вынести того, что она перенесла. Уф!