Посмотри на муравьев

Михаил Айзенберг Посмотри на муравьев

1

«Всем показалось, что век с изъяном…»

Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох.
Этим догадкам, живущим в норах,
как никогда оказалась кстати
та, притворившаяся чуланом,
дальняя комната в анфиладе,
где боковая пустует койка,
веку оставленная в наследство.

Там бы и жил господин Такой-то,
там бы и выспался наконец-то.

«Светлый рассудок в земле зарыт…»

Светлый рассудок в земле зарыт,
не отзывается столько лет.
Мысль превращается в стаю рыб,
не зарабатывает на хлеб.

Но попадается на крючок.
Водит серебряным плавником
время, что словно во сне течет
и не находит себя ни в ком.

Так получается? Так да не так.
Правда и та не всегда права.
Разве живое живому враг,
если не может срастись без шва?

Если, сдувая с земли, как пух,
ангела, взятого под опеку,
только ему открывает слух.
Но обращается к человеку.

Трижды

Как будто топчутся в дверях
и шепчутся в передней.
И страх не стряхивает прах,
чтоб стать еще запретней.

___

Я это знаю, как язык все пломбы знает назубок;
я это знаю как итог, он в это знание проник.
Кому другому невдомек,
что там уже не человек, а говорящий кипяток,
одно умеющий теперь: на дверь указывать кивком;
кивком указывать на дверь и вслед плеваться кипятком.

___

А чей солидный саквояж? Еще ничей, пока не ваш.
Он и хорош, пока ничей: перемещенье без вещей —
за это многое отдашь.

Еще беда невелика, и этот груз пока не ваш.
И вы не те еще, пока не отправляется багаж, —
не два несчастных старика
в чужой стране без языка.

Подземка

Спят на ветвях подземки черные мои братья,
каждый себя на время выключил из розетки.
Выспитесь, бога ради.

Переглянуться не с кем. Не поглядят на нас
маленькие чиканос, смуглые люди-птицы.
Камушки с темным блеском в узкие их глазницы
вправлены вместо глаз.

С тем, кто устал бороться и ничего не просит,
трудно встречаться взглядом.
Трудно любить увечных.
С ними, кто в сердце носит сломанный наконечник,
вдруг оказаться рядом.

«Пересыпано песком захолустье…»

Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.

Там живущее – родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.

Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.

«Я запомнил, как переселенцы…»