Посмотри, наш сад погибает

Дрожа, точно осиновый лист на ветру, Велга стояла прямо, не шевелилась. И когда повозка тронулась, она следила, не отрывая глаз, как скрывался за поворотом, за тёмными ольхами князь Матеуш. А он смотрел, обернувшись через плечо, на неё, не опуская руки.

И можно было представить, как он прошептал на прощание:

– Одинокое дитя…

Но затих топот копыт, и только ольховая роща вокруг шуршала, тихо потрескивая, ей отвечал костёр, птицы пели так сладко, так влюблённо, что стало тошно от их радости.

Долго Велга смотрела на дорогу и всё надеялась, что князь за ней вернётся или что приедет её жених, да пусть даже сват, который объяснит, что она, глупышка, всё неверно поняла. Не убивал он её слуг, не резал своих товарищей. Он прознал про других убийц предателей, про оборотня и мужчину в тенях, про всех, кто хотел причинить ей вред. Он не хотел обидеть ни её отца, ни брата. Всё вышло случайно… это ошибка. Ошибка. Ошибка.

– Кра!

Сладкую песню беззаботных пташек оборвал раскатистый крик ворона, и Велга выронила из рук свечи, они рассыпались по свежевскопанной земле. Она застыла, прижав руки к груди, открыв рот в беззвучном вопле.

Покачивались ветви ольхи над головой, шелестела тёмная, почти чёрная в сумерках листва. И тени окружали четыре могилы. Пока они не схватили свечи, Велга поспешила их собрать. Наклонившись, она подобрала пару свечей с притоптанной травы, сделала шаг, осторожно подняла уже с могилы третью, четвёртую. Одна свеча упала прямо под деревянный сол. Пока Велга доставала её, то перепачкала пальцы в земле, отряхнулась… серый песок посыпался, точно пепел… точно прах…

Прах…

– Крах! – неразборчиво воскликнул ворон и, разорвав воздух сильными крыльями, взлетел.

Пташки тревожно заверещали, прячась от хищника.

Велга проводила ворона взглядом, наблюдая, как он скрылся за деревьями. Нежный солнечный свет потухал за листвой. Она перевела взгляд на свои пальцы. На них оставалась могильная земля. Земля с могилы её отца. Или матери? Или Кастуся? Или её собственной могилы?

И толстый лёд, что сковал сердце, вдруг затрещал, раскололся, а из груди вырвался плач. Ноги подкосились, и Велга, точно погребённая под волной, упала на могилу, обняла её, прижалась, всем телом в неё вжалась, и пальцы загребали землю, рыли её.

– Ма… ма…

Слова срывались с губ вместе с рыданиями. Волосы липли к мокрому от слёз лицу, и она не вытирала ни сопли, ни слюну, скрючилась на могиле, врылась в землю, желая раскопать её, пусть даже руками, добраться до матушки, поцеловать, вытащить наружу и обхватить руками, обнять крепко-крепко и греть в объятиях, пока та не ответит, пока не откроет глаза, пока из памяти не сотрётся воспоминание о её окровавленном лице, о широко распахнутых глазах, о крови и крике и пока в ушах не затихнет этот булькающий влажный звук, с которым нож входил в её грудь.

– Ма… мама…

Велга ведь ничего не успела ей сказать. Она слишком редко её обнимала, слишком мало целовала, слишком редко говорила о своей любви. Нет-нет, она должна ещё раз её увидеть, ещё раз поцеловать в щёку, в лоб, в висок, она должна расцеловать её руки, каждый тонкий ухоженный пальчик.

И батюшка… он не может там лежать. Он не может просто оставить её. Над головой Велги скрипели ветви, шелестел ветер, и в шуме слышался скрипучий смех отца и его тяжёлые торопливые шаги.

Встань, встань, встань…

– Ты не можешь…

Лежать там, под землёй, стыть, гнить…

«Ты не можешь оставить меня совсем одну. Ты не можешь».

Захлёбываясь, она вскинула лицо, засипела, делая вздох.

Четвёртая могила была совсем маленькой, такая подошла бы ребёнку. Он же был совсем ребёнком.

По весне мать сокрушалась: как мог Создатель забрать её старших сыновей? Они были статными, высокими, такими молодыми и здоровыми. Они должны были воевать, закатывать пиры, плавать в дальние земли, сражаться, любить, ненавидеть. Они все должны были жить.

Но старшие братья успели и вкусить поцелуи девушек, и пролить чужую кровь, они успели так много и так мало. Дурак Кастусь не успел совсем ничего.

Слова поглотило отчаяние – безмерное, безумное и калечащее. Велга уже не приговаривала, а только дико выла, как зверь. И кашляла, отплёвывалась слюной и слезами. И не осталось ни белых ручек, ни умытого личика, ничего не осталось от ненастоящей княжны, только её животное горе.

Всхлипы оборвало икание. Она упала на спину, схватилась за грудь, сердце билось пугающе быстро. Затихла роща, в ушах стучало. Сквозь слёзы видно было серо-голубое и чёрное: небо и кроны раскачивающихся ольх.

Стремительно подступала ночь, но Велга потеряла счёт времени, забыла, зачем она пришла и кем была, и даже по кому плакала, она помнила только боль и собственное горе. В ней больше ничего не осталось.

А свечи догорали.

В стороне затрещали ветки. Кто-то дышал громко, прорывался сквозь кусты, не скрываясь, не опасаясь.

Велга резко присела, оглянулась на звук, провела тыльной стороной ладони по лицу, пытаясь стереть слёзы.

В полумраке мелькнула тень.

Кабан?

Велга вскочила на ноги, заметалась на месте. Куда ей бежать?