Посмотри в глаза чудовищ

В Москве взрывают наземный транспорт – такси,
троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен
и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует
взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно,
но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит
такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла
не попрешь.

И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах

к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели.
Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется
на Трубу
И дальше кружится по бульварам («Россия» – Пушкин – Арбат – пруды) —
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы
необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом
с ним.

И вот он едет.

Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих

малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных
выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская,
что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.

…Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,

Во двор выходит старик, не столько уставший жить,
как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.

И вот он едет.

Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк

за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого
в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает
и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый
смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь
и смерть:
Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся в Аид, —
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит,
что сам хранит).

Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем,

в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.

И вот я еду.