«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Этот период я помню уже гораздо лучше. Самым ярким событием бывал день приезда Н. Я. Она прилетала из Москвы на самолете. В Псковский, очень сельский по виду, а потому и очень уютный аэропорт мчались в те вечера два такси. В одном – отец Сергий и Татьяна Гавриловна. В другом – мы с мамой и Лина Георгиевна Дюкова (в другой раз была еще и Софья Менделевна Глускина). Надежда Яковлевна медленно сходила с трапа, а мы все уже бежали ей навстречу с цветами. (Наверное, она всё же приезжала три раза, потому что я помню эти встречи именно как повторяющееся действо.) У отца Сергия глаза при этом как-то по-особому начинали светиться. Впрочем, мне кажется, что светились они у него всегда.

А затем все ехали в любятовский деревенский дом. Вокруг дома был яблоневый сад, казавшийся “Эдема списком сокращенным” (Татьяна Гавриловна зарабатывала себе на жизнь, продавая иногда на рынке яблоки). В доме была фисгармония. Отец Сергий прекрасно играл, а у Татьяны Гавриловны был ангельский голос (впрочем, при характере отнюдь не ангельском). Так что “посиделки” в любятовском доме, и в день приезда, и в остальные дни, начинались с духовных песнопений. Компания была в основном всё та же: Соня, Лина, мои родители и, разумеется, хозяева. Впрочем, вскоре к Н. Я. стал заходить и новый священник Любятовского храма – отец Владимир Попов, и по сей день служащий в этом храме.

О чем они говорили? Конечно, содержания разговоров я не помню. Но помню, что всё, что говорилось, было так высоко, так приподнято над обыденностью, что на следующий день я с большим трудом входила в привычную колею. Так что моя мама, несколько испугавшись, однажды полувопросительно заметила: “Но ты же понимаешь, что происходящее там и наша остальная жизнь не очень совместимы? И что ты ничего никому не должна рассказывать?” Это-то как раз я понимала…

Впрочем, какие-то обрывки разговоров я всё же помню. Как Н. Я., раздумывая над предложением Софьи Менделевны уехать в Израиль (что С. М. в конечном счете сделала, правда, много позже), сказала, обратившись к моей маме: “А знаете, Танечка, я всё думала, думала об этом, а потом как-то раз проснулась с таким чувством, будто я уже в Израиле и кругом меня одни евреи. И решила, что не надо этого делать”.

Тогда Н. Я. уже закончила работу над первой книгой. Отец Сергий спросил ее о второй. “Она уже тоже написана. Вот здесь”, – сказала Н. Я., указав на область сердца.

И еще почему-то запомнился такой эпизод, неловкий и глупый с моей стороны. Это было летним вечером, в Любятово. Все вышли в сад. Н. Я. сидела на деревянной скамье и, как и полагается, курила. Я неприкаянно бродила по саду. Мне уже было четырнадцать, а может, и пятнадцать лет, но родители меня брали с собой, как “хвостик”. Я уже не была непринужденным младенцем, но, разумеется, еще не стала и “собеседником”, а потому, боясь “упасть в грязь лицом”, в основном внимательно молчала. И вдруг Н. Я. подозвала меня и сказала совсем неожиданно: “Катька, а ты ведь красотка. Только никогда не позволяй мужчинам брать над тобою верх…” И далее что-то в этом роде.

Я никогда себя красоткой не считала, тем более в пятнадцать лет, когда любую нормальную девочку обуревают серьезные сомнения в самодостаточности собственной внешности. И, опешив от слов Н. Я., совсем некстати спросила: “А как же вы и Осип Эмильевич?”

“Я – другое дело. Я была уродиной”, – последовал ответ.

Потом уже, кажется, в первой книге, много позже, когда я прочла размышление Н. Я. о том, что О. Э. непременно бы ее бросил, если бы не случилось то, что с ними обоими случилось, я подумала, что, может, та реплика Н. Я. была продолжением оборвавшейся в книге фразы…

В один из своих поздних приездов в Псков Н. Я. привезла с собой двух своих подруг. Имени одной я, к сожалению, не помню. Запомнилась она в основном тем, что тут же надавала моим маме и бабушке огромное количество рецептов тортов и сухарей (последнее – не без значения). Из тортов у нас в доме укоренился один, о котором она говорила как о любимом торте Солженицына. А поскольку самого Солженицына она называла “рыженьким”, то и торт получил право гражданства в доме под именем “Рыженький”.

Другая подруга была Наталья Евгеньевна Штемпель. Отец, который из-за раненой ноги часто не мог совершать длительных прогулок, послал меня показать им Псков. Я с юношеским ригоризмом провела их по самому длинному, хотя и самому красивому пути – пройдя вдоль Великой до Покровской башни и оттуда, через Мирожский монастырь, через мост, к церкви св. Климента. И когда уже оттуда мы дошли до старообрядческой церкви, она присела. Сказала, что больше не может. Да я и без того видела, что она всё сильнее и сильнее прихрамывала. Но когда она села, печально и как-то почти беспомощно, я вдруг словно впервые увидела ее лицо. Казалось бы, почти некрасивое. Но такое прекрасное! И тогда, наверное, впервые подумала: какой же прекрасной бывает и не очень красивая женщина!

А дома мне за эту длинную прогулку сильно попало.