«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

День, когда она выйдет, будет праздником. Ведь нельзя вместить не только в эту аудиторию, но и в Лужники всех тех, кто любит стихи Мандельштама.

Я ничего не хочу внести от той горечи, которая в каждом из нас, тех, кто знал его, видел, кто знал, как трагично он умирал.

Пусть стихотворение 1931 года будет в моих устах единственным напоминанием о судьбе большого поэта, который был виноват только в том, что жил во время, созданное для пера бессмертных – как казалось Тютчеву, – в котором были волкодавы, убившие Мандельштама.

Мне радостно, что я председатель, но это, конечно, (нрзб.): председатель может говорить лишь то, что входит в сознание собравшихся людей”[600].

А вот то же самое – в сжатой передаче В. Шаламова: “– Мне выпала большая честь открыть первый вечер Осипа Эмильевича Мандельштама. Весьма примечательно, что вечер проводят студенты механико-математического факультета в университете, а не в Центральном доме литераторов. Впрочем, так даже лучше. Вот у меня в руках журнал «Простор», где напечатаны стихи Осипа Эмильевича. В Москве этого еще нет, но я надеюсь, что я еще доживу до дня, когда буду держать в руках сборник стихов Мандельштама. Я твердо в это верю.

Эренбург читает несколько стихотворений Мандельштама.

О веке-волкодаве. Проклиная глухоту, прислушиваюсь”[601].

Открыв вечер, Эренбург передал слово Николаю Чуковскому. Тот не придумал ничего лучшего, как зачитать свою статью, напечатанную в журнале “Москва” и ценную лишь вкрапленными в нее стихами Мандельштама[602]. Говорил он долго и нудно:

“Мандельштам был великим русским поэтом для узкого круга интеллигенции. Он станет народным, это неизбежно, когда весь народ станет интеллигентным (смех, аплодисменты). Он находился в тревожном, нервном состоянии духа, испытывал душевную угнетенность, помню его с горкой пепла на левом плече. Последний раз видел его у Стенича, там была и Ахматова. Мандельштам был в сером пиджаке, рукава были длинные. Этот пиджак накануне подарил ему Ю. П. Герман. (Надежда Яковлевна – «Это были брюки, а не пиджак».) Ахматова читала тогда «Мне от бабушки татарки…». С тех пор я на всю жизнь запомнил стихотворение: «Жил Александр Герцевич…»”[603].

Своей репликой о брюках Надежда Яковлевна невольно напомнила ведущему о себе. После чего Эренбургу стало уже неудобно делать вид, что ее нет в зале:

“Когда я открывал вечер, я не сказал и не знаю, одобрит ли мои слова Надежда Яковлевна, которая в этом зале. Она прожила с Мандельштамом все трудные годы, поехала с ним в ссылку, она сберегла все его стихи. Его жизни я не представляю без нее. Я колебался, должен ли я сказать, что на первом вечере присутствует вдова поэта. Я не прошу ее выйти сюда… (слова заглушает гром аплодисментов, они долго не смолкают, все встают). Надежда Яковлевна, наконец, тоже встает и, обернувшись к залу, говорит: «Мандельштам писал: “Я к величаньям еще не привык…”. Забудьте, что я здесь. Спасибо вам» (все еще долго хлопают)”[604].

И на это есть полустенограмма-полукомментарий Шаламова:

“– Я забыл сказать, что в зале присутствует жена Осипа Эмильевича Мандельштама, его подруга и товарищ, сохранивший для нас стихи и мысли Осипа Эмильевича. Надежда Яковлевна Мандельштам хотела остаться неузнанной здесь, но я считаю, что вам приятно знать, что она присутствует на нашем вечере.

Начинается овация, и Надежда Яковлевна встает.

– Я не привыкла к овациям, садитесь на места и забудьте обо мне”[605].

Комментарий В. Гефтера (главного мехматовского организатора вечера):

“Честно говоря, я плохо помню и многих выступавших, и, тем более, их слова.

Видно, общее волнение за ход вечера и оргмоменты, с ним связанные, перевесили во мне возможность, и так не очень большую, запечатлеть на «внутренней» пленке памяти содержание происходившего. Вспоминаются только несколько моментов, которые и перескажу.

Первый был связан со вступительными словами ведущего, который упомянул про присутствие в зале Надежды Яковлевны Мандельштам, которую практически никто (и я в том числе) тогда не знал в лицо и не был предупрежден о ее приходе. Аудитория в едином порыве, как пишут в плохих романах или в газетах, встала и долго аплодировала самому этому факту”[606].

Еще одно свидетельство – в дневнике у Гладкова: “И. Г. объявляет о присутствии Н. Я. Ей устраивают овацию, и все встают”[607]. Ему вторит и Юрий Фрейдин: “Все встали и зааплодировали”[608].

Кульминация первая: Дима Борисов……………….

На программке вечера, служившей Эренбургу шпаргалкой для его ведения, имя Борисова вписано от руки[609]. Возможно, студент-историк был введен в программу вечера в самую последнюю минуту.

“Студент МГУ Борисов – читает подряд:

«Бессонница, Гомер, тугие паруса…»;

«Я не слыхал рассказов Оссиана…»;

«На страшной высоте блуждающий огонь…»;

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»;