«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Как-то Надежда Яковлевна попросила меня развесить выстиранное постельное белье в ванной комнате. Там оказались роскошная желтая простыня с цветочками и такая же наволочка. Белье было очень мягким на ощупь, но при этом 100 % синтетика, быстро стиралось, сохло и не мялось. Я удивилась такой невиданной красоте, а Надежда Яковлевна не без гордости сказала, что Владимир Набоков прислал этот комплект белья ей в подарок. Я пошутила – это он вам вместо ордена Почетного легиона, прочитав ваши книги. “Вроде того”, – улыбнулась она.

Обычно перед приходом к Надежде Яковлевне я звонила и спрашивала, что ей привезти. В тот раз она попросила купить кусок сыра. Тогда мы не спрашивали, какой именно сыр, чаще всего он был одного сорта, и брали, что попадалось. Но как раз “давали” в магазине голландский сыр в красной бумаге вместо восковой красной корочки, о чем мы узнали много позже. Я купила кусок побольше. Прихожу и с радостью объявляю: “Я купила голландский сыр”.

У Надежды Яковлевны гость. Она представляет его мне – голландский славист, занимается Мандельштамом. Пьем чай, иностранец пробует сыр и говорит: “Кто-то должен был сильно ненавидеть Голландию, чтобы назвать этот сыр голландским”. А когда Надежда Яковлевна закурила свои обычные папиросы “Беломор”, иностранец взял в руки пачку, повертел ее и изрек: “Назвать папиросы «Беломорканал» – всё равно что сигареты «Освенцим»”. После ухода гостя я спросила, откуда в Голландии взялся такой осведомленный славист. Надежда Яковлевна ответила: “Он вообще-то поляк, но давно живет в Голландии”.

С Надеждой Яковлевной общался настоящий прекрасный поляк – Анджей Дравич. Он любил свою родину и “великую русскую литературу”, как он говаривал. Анджей женился на очень красивой москвичке Вере, они стали моими близкими друзьями. Анджей Дравич подружился в Москве со многими достойными людьми. Я их с Верой возила в Переделкино к Коле Панченко и Варе Шкловской. Анджей общался в Москве с несколькими великими вдовами, кроме Надежды Яковлевны, еще с Любовью Евгеньевной Белосельской-Белозерской и Еленой Сергеевной Булгаковой. Но к Надежде Яковлевне у Анджея было особенно теплое отношение. Анджей всегда стоял за “Нашу и Вашу свободу”, как многие интеллигенты, примкнул к “Солидарности”, был интернирован, затем вошел в правительство Мазовецкого.

Его долгое время не впускали в нашу страну. А когда ему позволили приехать в Москву, Надежды Яковлевны уже не было на этом свете. Анджей попросил меня отвезти его на могилу Надежды Яковлевны. По дороге он с радостью рассказывал о политических переменах в Польше, о великом поляке папе Иоанне Павле II, с которым разговаривал в Риме, папа интересуется всем, что происходит в России, и молится за нее. Жаль, что нельзя обо всем этом рассказать Надежде Яковлевне. У ее могилы мы постояли молча, положили цветы, Анджей сфотографировал могилу. А потом он сказал о Надежде Яковлевне почти слово в слово то, что я прочла позже у другого замечательного слависта Карла Проффера в его книге “Вдовы России”: “…Надежда Яковлевна была чрезвычайно влиятельной женщиной, ее литературное вдовство в России оказало сильный и длительный эффект на историю русской литературы”.

В Москву приехала славистка из США Бесс Холмгрен после смерти Надежды Яковлевны и еще при жизни Лидии Корнеевны Чуковской. Бесс собирала материал для своей книги об этих женщинах, переживших сталинский террор и своих арестованных и погибших мужей. Бесс общалась с Лидией Корнеевной и со многими друзьями Надежды Яковлевны. Она приходила ко мне домой не раз, и мы долго беседовали с ней. Я с удовольствием вспоминала тринадцать лет моего общения с Надеждой Яковлевной. Мне ее очень не хватало в жизни, и было радостно рассказывать о ней умному и внимательному собеседнику. Бесс отлично знала книги Надежды Яковлевны, цитировала наизусть куски из них. Но ей не довелось ее знать лично. И потому я очень старалась, чтобы Бесс приблизилась к Надежде Яковлевне, чтобы Бесс тоже захотелось бывать на ее кухне, слушать и говорить с ней, чтобы Надежда Яковлевна тоже назвала Бесс “славной бабой”.