«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Я больше всего люблю “И Шуберт на воде…”. И здесь какая-то очень древняя мысль о том, что до того, как человек услышал и сказал, уже существовало то, что он должен сказать. Пожалуй, самой лучшей строчкой является “И в бездревесности кружилися листы”. Это может относиться и ко всей жизни целиком, и к сознанию. До того как появились стихи, до того как появились строчки, они уже были, существовали. А также и к читателю: мы “посвящаем опыт” читателю, как будто он говорит, да? А этот “опыт” уже зародился в том, кто читает. Вот тема “Клена зубчатая лапа купается в круглых углах”. В то время очень много говорили о… ах ты, черт, забыла, как его, но он упоминается… О Гурвиче, о Гурвиче и его учениках, о предопределении формы. Для Гурвича это были метагенетические лучи. Это же силовое натяжение вокруг листа. Для О. Э. очень много значило, что это целевое движение всякой травинки, всего к – своей форме, которая уже заложена внутри, извне предопределена. Вероятно, это об этом “клена зубчатая лапа купается в круглых углах”. Первоначально, когда клен развивается, круглые углы все.

В “Чертежнике пустыни” – опять то же самое. Тема “он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет” – соединение интуитивного… если грубо, очень грубо говоря, соединение интуитивного знания и опыта. И “лепет” – интуитивное знание.

О причинах “В игольчатых чумных бокалах” – они чумные… “наважденье причин” – это наивное понимание причины, с которой всегда не любят… это борьба постоянная. Даже не борьба, а такая органическая ненависть к рационализму.

В следующем стихотворении “самосогласье причин”, т. е. причины – это нечто другое, чем в первом взятое “наважденье”, причина “наважденья”… Рационалистическое понимание причинности и самосогласье причин в большом мире.

Вот уже два стихотворения о гибели авиатора, ощущение полета личное, свое, да? Смерть…

К. Б. Какой номер?

Н. Я. Это номер двести восемьдесят пять, а там еще одно есть, связанное с ним. О смерти авиатора, которого хоронят. Где оно? “Не мучнистой бабочкою белой”, двести восемьдесят восьмое. И “Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый” – это острое ощущение представления о смерти – смерть разбившегося авиатора… “Но холод пространства бесполого”… связано с двести восемьдесят восьмым номером. Здесь “видишь что-то перед смертью” оборвано, “пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью”, да? “Холод пространства бесполого” – соединяет это стихотворение с похоронами летчика, а похороны летчика – это похороны, вечная тема похорон самого себя, и с ощущением вытянувшегося тела, смерти. “Позвоночник, обугленное тело” – обугленное оно, потому что это смерть летчика. Его хоронили перед нашим домом.

Где-то я хочу стихи… я выберу сейчас что-нибудь. “Бежит волна, волной волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске”. Где же оно? ‹…›

“Что делать нам с убитостью равнин” (читает стихотворение). ‹…›

“Ранний лед, шелестящий под мостами” – это чисто петербургское, это видение Петербурга. Весной, когда идет первый лед и потом, когда идет ладожский лед, все стоят на мостах и глазеют, как идет то, что называется “жир. “Хмель над головами” – это светлое очень небо с легкими, легкими облачками, петербургский пейзаж, очень остро. Ну, дальше воспоминание о знаменитом изгнаннике… “Тень” О. Э. “грызет” свой Петербург. “Колоды, казавшиеся домами” – это петербургский пейзаж. А дальше уже обещание после смерти перейти к людям, “греясь их вином и хлебом”, а “неотвязные лебеди” – очевидно, стихи. Вот, по-моему, это то, о чем здесь написано. Это обещание прийти после смерти, это так понимают сейчас читатели, это считается, что “вернулся со стихами”. ‹…›

Триста восемьдесят пять. “Где связанный и пригвожденный стон? Где Прометей…” (читает стихотворение).

Я чувствую, что это одно из самых лучших стихотворений, вечная тема мученичества: Прометей, распятие… Чудный коршун – коршун, который летит, коршун желтоглазый и когти исподлобья. На самом деле только взгляд может быть исподлобья, но здесь эта наклонившаяся голова вышла из этого желтоглазого гона и когти исподлобья. Коршун чудный здесь, чудный…

Теперь “не вернуть трагедий…” – это настоящая тема, он писал про Анненского, почему ему не удалась трагедия… Трагедия как форма окончена, когда кончается народная жизнь, народная просодия. Но жизнь, сама жизнь, губы, губы поэта – это новая трагедия, разыгрывающаяся в жизни, а не в театре. Это перекликается с ощущением, которое в “Гамлете”, в “Гамлете” оно более прямо сказано, а здесь губы, как символ человека, как… Ну, теперь про того самого человека, чьи губы – трагедия. Он эхо и привет и т. д. Лемех… Стих, как лемех, который взрывает время. В стихах, где-то в статьях есть… и предчувствие, что в будущем все встанут на ноги, везде захотят увидеть всех, когда услышат этот самый стих. Вероятно, все-таки это оправдавшееся чувство, потому что сейчас встают, когда слышат строчку стиха. ‹…›