«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

После обеда Н. Я. занималась с Танькой английским, ставила ей произношение. Я очень смеялся, но они и меня заставили читать, и Н. Я. очень смешно меня наставляла.

За ужином шла какая-то веселая болтовня, но не помню, о чем.

21 июля 1967 г.

Утро. Мы с Н. Я. на базаре. Покупку продуктов она никому не доверяет. По дороге на базар: “Ваша Танька прелестная женщина, в ней есть внутреннее изящество, вкус, она мне внешне нравится, только слабенькая, но это к тридцати годам пройдет”.

Учит меня отличать хорошее мясо от плохого, объясняет, чем баранина отличается от козла.

Выходим с базара, садимся в скверике, где стоит золотой Ленин, курим. Н. Я.: “Что такое ваш Аполлон Григорьев? – (Она прочитала вчера какую-то его критическую статью.) – Как наша «Литературная газета». Фет – больной поэт, Достоевский – больной писатель…” Я говорю, что есть разница в смысле этого слова “больной”. “Ну, да, – говорит Н. Я. – он, конечно, не предлагает вести за это в милицию, но если он мог написать такое, ничего хорошего не выйдет”. И далее: “Возможно, что это еще так подобрано, подбирал директор Библиотеки поэта… Егоров[715] – заместитель Орлова. Он из Тарту. Это он писал умные статьи о том, что теория карточных игр вполне пригодна для изучения литературы, скажем, положит на стол даму Анну Каренину и рядом двух валетов… а ей всё время выходит казенный дом”. Она смеется.

Мы докурили. Идем в аптеку. Н. Я. протягивает в окошечко рецепт. Провизорша не может разобрать фамилию, и Н. Я., по слогам: “Ман – дель – штам”. Мы выходим, и я, смеясь, говорю, что очень странно было слышать, как Н. Я. втолковывает свою фамилию. “Еще чего захотели, чтобы они знали мою фамилию? Мне рассказывала А. А. про Сейфуллину. Та жаловалась ей, что ее не узнают в Союзе писателей, а в лавке всегда кричат: «Тов. Сейфуллина! Заходите. Есть чудная белая головка!» Она вообще была славной бабой среди всей этой… Не знаю, что она писала”.

Возвращаемся по домам. Танька еще спит. Пойду завтракать к Н. Я.

После завтрака Н. Я. показала мне то, что она смогла вспомнить о “Неизвестном солдате”. Это очень важно. Работа предстоит еще большая, а материала осталось невероятно мало по сравнению с тем, что было. “Меня трясет, когда я думаю об этом”, – сказала Н. Я. Она просила меня задать вопросы, но я сказал, что, прежде чем обсуждать то, что она написала, необходимо свести как-то вместе весь материал, чем тут же и занялся. Целый день сегодня ломаю голову над редакциями “Солдата”.

“Зачем тебе понадобился неизвестный солдат?” – спросила Н. Я. у О. Э. “Это я – неизвестный солдат”, – ответил он. “Аравийское месиво” – возможно, ассоциация с египетским походом Наполеона, но скорее – с кофейной мельницей. Второе подкрепляется словом “размолотых” в следующей строке.

Наши занятия прервал неожиданный приезд Вики Швейцер, которая по обыкновению была очень энергична и шумна. Она с места в карьер принялась отчитывать Н. Я. за то, что та не бережет себя, и т. д. и т. п. Всё, впрочем, вполне справедливо.

После ее ухода мы с Е. Я. идем гулять. Он принимается ругать пушкинистов и ругает их довольно долго. Это в ответ на мое восхищение комментариями Модзалевского к письмам Пушкина[716]. Ругается он наивно, но прелестно. Потом мы долго сидим с ним в лесу на поваленном дереве, и он вспоминает о хамстве литературных молодчиков по отношению к Блоку. Он был сам свидетелем того, как на чтении в Доме журналистов Блоку кричали: “Вы – мертвец”, а Блок смотрел безжизненно в зал и, казалось, не слышал. Затем он говорит о полном непонимании величины О. Э. современниками, о его неизвестности. Я расспрашиваю его об инциденте с А. Толстым. “Когда Осип приехал в Москву и рассказал, я никак не мог в это поверить, но это было”. Он рассказал, как он встретился в Ташкенте в эвакуации с Бородиным (Саргиджаном), и тот сказал, что он просит не вспоминать того, что поросло быльем. Бородин сделался к тому времени очень известным писателем (автор “Дмитрия Донского”) и получил Сталинскую премию. Он и сейчас процветает, кажется, в том же Ташкенте[717].