«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Говорит о Фадееве, о том, что тот совмещал в себе несовместимое: понимание того, что такое литература, с абсолютной верой в правду сталинской политики по отношению к литературе. На банкете по поводу награждения группы советских писателей орденами в тридцать восьмом году к нему подошел, кажется, Шкловский и сказал, что получено известие о смерти Мандельштама. Фадеев развел руками: “Что ж поделаешь? – И добавил: – Очень большой поэт”. Самое важное: Е. Я. сказал, что Н. Я. неправа, говоря о том, что О. Э. всегда не принимал того, что происходило, что, напротив, он очень хотел увидеть в происходящем правду будущего и очень страдал от того, что не находил, что в первые годы (1920) был настроен очень революционно, что “присяга четвертому сословию” была не случайна. Другое дело, что он рано прозрел. Сам Е. Я. говорит, что никогда не питал иллюзий, но что таких, как он, были единицы. “Я завидую вам, – сказал он, – при вашей жизни появится история падения русской интеллигенции”.

За чаем Н. Я. произнесла краткую и энергичную речь о международном положении. Положение печальное, но слушать ее было очень смешно.

Да, еще, после обеда что-то говорили о Кузьмине[718]. Н. Я. была очень легкомысленно настроена и рассказала о нем кучу милых непристойностей. Еще она рассказала о том, что Бонч-Бруевич купил архив Кузьмина у О. Арбениной за очень крупную сумму, так как там были документы, компрометирующие Чичерина. Про А. Эфроса: “Грязное животное. Он как-то принес нам на вокзал свои «Эротические сонеты»[719]. О. Э. очень смущался и всё время просил меня спрятать, чтобы не увидели соседи по купе. Я помню оттуда одну строчку: «И семенем своим забрызгаю весь мир»” (цитировала именно так!).

P. S. Н. Я. откомментировала сегодня еще стихотворение “Ночью” (“О как же я хочу”).

N. B. Е. М. получила письмо от Бориса. Он пишет, что у него был сердечный приступ и в левой ноге тромб. Я очень за него волнуюсь. Он действительно выглядел неважно, когда мы уходили от него. Еще он сообщил, что умер Савич[720].

22 июля 1967 г.

Утро. Таня спала, а я сидел на веранде у “стариков”. Разговор шел о вчерашнем нашем разговоре с Е. Я. “Не думайте, – говорила мне Н. Я. – что всё исчерпывалось насилием и приспособлением к нему, нет, громадное количество интеллигенции искренне приняло победившую идею, это была победа идеи… Здесь многое… оправдание Гражданской войны – это действительно была народная война. Это признавал даже мой отец, умнейший человек, который всё понимал. Вообще, всё понимало только старшее поколение, а мы были неслыханно легкомысленны – в семнадцатом году мне было семнадцать лет”. Я спросил про О. Э., сказав, что он-то был вполне сложившимся человеком с цельным мировоззрением. “О, у Осипа были очень сильные колебания, очень”. “А у вас?” – “У меня… ну, у меня меньше, нас с Женькой отец воспитал”.

Я что-то долго говорил о том, что для меня всё же непонятна такая быстрая деформация ценностного индивидуального сознания, что странно было не заметить того, что происходящее не есть продолжение русской демократической традиции, а измена ей, что-то в этом роде. Начали приводить примеры, разговор зашел о людях и свернул в сторону.

Н. Я.: “Женька любит, когда ему читают свежие, только что написанные стишки. У него от них ощущение горячего пирожка”.

25 июля 1967 г.

Сегодня приехала в Верею Н. Е. Штемпель, женщина, которая “сопровождает умерших” и, может быть, будет “приветствовать воскресших”. Я очень ей обрадовался. Познакомились мы этой зимой и договорились, что мы с женой приедем к ней в Воронеж в начале мая, но не получилось (не было денег и что-то еще). Н. Е. была огорчена. И вот “нечаянная радость” – мы сидим на веранде у Н. Я. и разговариваем. Н. Я. пересказывает опять свою поездку в Ленинград. Н. Е. ахает, поражается – и начинается долгое обсуждение дела.

После обеда Н. Я. с Н. Е. приходят к нам. Н. Е., у которой феноменальная зрительная память, рассказывает, какая комната была у Мандельштамов в Воронеже. Я расспрашиваю ее, что она помнит о записи стихов. Она вспомнила, как записывала стихи Н. Я., а О. М., заглядывая через ее плечо, проверял; вспомнила, что альбом, который начинался с 1930 г. на белой бумаге, был передан ей на хранение вместе с письмами. Еще она вспомнила, как выглядели автографы, сейчас потерянные. Так, шуточные стишки ей всегда писались на синих конвертах, лежавших на столе О. Э. Н. Я. помнит, что она давала их Харджиеву, но обратно они не вернулись. Н. Е. написала для меня записку о том, что она была свидетелем слов О. Э.: “Списки Нади идут в порядке рукописи”. Это свидетельство важно, если возникнут какие-либо недоразумения.

Вечером Н. Е. рассказывала о Немировском и о Воронежской жизни.

26 июля 1967 г.

Сегодня я наконец напечатал заявку в издательство “Советский писатель” на прозу О. М.