«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Публикуемые письма Эммы Герштейн напрямую свидетельствуют и вовсе о безоблачной дружеской атмосфере, царившей между адресатами в 1940-е годы: общие друзья для перемывания косточек, общие темы и проблемы, общие шутки и щебечущий тон, Эмме Григорьевне, впрочем, дающийся не без труда.

Оригиналы писем хранятся в Принстоне: АМ. Box 3. Folder 102. Items 7, 8 и 10. Интересная деталь: во всех публикуемых письмах – лакуны (четыре последние странички в письме 1943 года и по одной в письмах 1944 и 1946 гг.).

Благодарю Е. Мачерет за помощь в подготовке этой публикации.

Павел Нерлер

7 июня 1943 г.

Дорогая Надичка!

Я поняла, в чем секрет вечных дружб. Для старого друга остается в сердце место, которое никем уже занято быть не может. Старый друг незаменим. Но когда проходят какие-то решающие периоды, старый друг уже не может отвечать на наши новые движенья. (Те самые “новые движенья души”, на которые уже не отвечает Елена Константиновна[155], и которые Вас так рассмешили в одном из моих последних писем. Вы – неисправимая злюка.) Кстати, новые движенья души вовсе не новые: они старые. Но близкое соседство милых сердцу друзей временно мешает им жить.

Так вот, дорогая Надюша, я Вас помню всегда. Утрату Осипа, а частично и Вас (по территориальному признаку) я ощущаю так, как если бы это случилось вчера. Никогда ничего подобного уже не будет.

Но если бы мы с Вами встретились, вероятно, сейчас же пошло бы в ход взаимное недовольство и раздражение. Что за манера, например, постоянно говорить колкости, или со злорадством рассматривать морщины и седины своей же подруги, или делать там всякие намеки сексуального содержания?

Или опять же выказывать демонстративное равнодушие к своей работе и сухо отчитываться в письмах: служба. А вот только теперь я узнаю от Елены Михайловны[156], что Вы занимаетесь детской художественной самодеятельностью.

Имейте в виду, что если бы мы с Вами встретились, я бы всего этого не потерпела и поучала бы Вас самым менторским тоном.

Вот я свела с Вами счеты, и мне стало легче на душе.

Разлука все-таки приучает к добродушию. Зато с Еленой наши редкие встречи почти всегда кончаются злой и непоправимой ссорой. Так как в моей анкете значится, что я литературовед, то я процитирую Пушкина:

Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.

NB. Цитату, конечно, надо было начинать отсюда:

Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья.
Об них недаром вспомнил я.

Если Елена при своей невероятной худобе, замученности детьми, хозяйством, службой и мужем[157], при своем предельном нервном расстройстве еще способна к живой злости, она, вероятно, тоже повторяет эти строки, адресуя их ко мне, безнадежно не чувствуя стиха и великолепно произнося русскую речь своим чудным неизменяющимся голосом.

Другой мой старый друг – Николай Иванович.

Он был у меня один раз. Тем не менее мы общаемся гораздо чаще. Он звонит мне по телефону неизвестно откуда. И тут говорится всё самое главное.

Однажды он позвонил, чтобы многозначительно сказать: “я Вас помню”[158].

‹…› мне подробно рассказать с тем, чтобы я описала Вам. Но вот, такой разговор не состоялся, и я даю только схему.

Дорогая Надичка, приведу еще одну цитатку: “Однажды к нам приехала совершенно чужая особа, девушка лет сорока, в красной шляпке, с острым подбородком и злыми черными глазами. Ссылаясь на происхождение из местечка Шавли, она требовала, чтобы ее выдали в Петербурге замуж”[159].

Именно так явилась я недавно к Шкловскому и, ссылаясь на то, что я была у него однажды с Анной Андреевной, стала требовать, чтобы он провел меня в Союз писателей (ибо рекомендации Эйхенбаума, Бродского, Цявловского и Ираклия[160] мне не помогли, и мне отказали.)

С этих пор я от времени до времени робко звоню ему по телефону и напоминаю о себе.

Видя мою застенчивость, обусловленную, конечно, мыслью об этой ехидной цитате, Шкловский наконец мне сказал. “Вы не стесняйтесь. Звоните”. Вот завтра я опять буду ему звонить.

Что из этого выйдет, не знаю, но Шкловский решил мне помочь. Про рекомендации, которые мне написали, он сказал, что это “стихи в прозе”, и сам написал мне такую, что ее надо хранить как автограф и целовать перед смертью.

Интересно знать, почему Евгений Яковлевич перестал мне писать. Потому ли, что он рассердился на мое последнее письмо, где я его уверяла, что славы ему не будет? Опять же не без литературной цитаты из Чехова. Или это письмо не дошло? Всё равно, надо бы написать тоже, знаете ли, Евгений Яковлевич, “чего”*-с… Тут-то я и запнулась. Больше ничего написать не могу.

Целую всех. Эмма. * См. стр. 5[161].

6 мая 1944 г.

Милая Надюша!