«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Я думала, что скоро увижусь с Анной Андреевной, да и Вам должен был быть послан вызов[162]. Но вот А. А. не едет, а Чагин[163] болен, и, насколько мне известно, от этого вопрос о Вашем вызове остается открытым.

За это время случилась еще одна печальная для меня смерть. Сергей Борисович[164] убит в бою 15 января 1944 года. Я не хотела Вам об этом сообщать, предполагая скоро увидеть лично. С трудом представляю себе существование Лины Самойловны[165], для которой весь смысл жизни был в муже. Она живет пока в Свердловске у своего двоюродного брата и служит в Ленинградской обсерватории. Когда этот институт (не знаю точно названия) вернется в Ленинград, она захватит мать и вернется с нею домой.

‹…›[166]

Евгения Яковлевича вижу редко. Он по вечерам топит печку и готовит обед. Так как у него нет телефона, то я раза два заходила к нему невзначай. Елена Михайловна очень мила, но мне было скучно.

Правда ли, что Вы готовите диссертацию? Какую? Очень интересуюсь.

Напишите мне поскорее. Скучно переписываться, когда между письмами полуторамесячные промежутки. Поэтому совсем не пишу.

Когда же приедет Анна Андреевна?

Целую Вас и А. А.

Переписываетесь ли Вы с Борисом Сергеевичем[167]? Где он? Как он? Эмма.

Если А. А. всё же приедет, то мой телефон В1-43-39.

2 февраля 1946 г.

Милая Надя!

Благодарю Вас за внимание.

Мама с удовольствием ела компот, а я растрогалась, когда услышала от Эдика[168] “трубку мира”, описание Бориса Сергеича[169] с его руками ниже колен и любовью к Баху и Оффенбаху, ваши словечки и манеры.

Конечно, когда нет движения вперед, нет перемен, то иногда трудно бывает общаться как раньше тому, кто стал совсем иным, но есть и великая прелесть в этой устойчивости, найденной раз навсегда манере жить и дикой настойчивости, и жадности к жизни. Вероятно, вы все-таки поняли, что речь здесь идет

‹…›[170]

Ташкент, хотя для Вас, мне кажется, это была бы большая радость.

Прелестный мальчик! Но комнатный и поэтому шляпа.

Женя уверяет, что перетащит Вас вскоре в Москву. Мне думается, что это довольно реально, в силу того, что Елена Михайловна тоже считает это нужным.

Вероятно, Вы знаете, что ему, т. е. Вашему брату, теперь лучше, он уже выходит по делам. Когда он был болен, я его иногда навещала.

Анна Андреевна всё собирается в Москву и всё не едет. Говорят, что она переменилась до неузнаваемости. Лева живет с ней и счастлив.

Была в Москве Лина Самойловна. Ее горе неописуемо, ибо без Сергея Борисовича она ничто, у нее нет жизни, кроме быта, в котором она очень нормально обращается. Ее адрес: Колокольная, д. 11, кв. 6. Напишите ей, не теряйте с нею связь, а то она и к Анне Андреевне не зашла ни разу, и совсем оторвалась от всех, кроме меня.

Елена Константиновна развелась с Осмеркиным.

Елена Михайловна зарабатывает массу денег уроками, но у нее нет квартиры, и кожа на лице ее жесткая, грубая, как бывает у предельно измученных женщин.

Я совершенно седая, что очень уродливо.

Желаю успеха. Эмма.

Софья Богатырева Шесть писем из Ульяновска: Письма Н. Я. Мандельштам С. И. Бернштейну (1950–1952)

Бомба замедленного действия

21 августа 1946 года в газете “Правда” появилось недельной давности “Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года № 274, п.1 г” под названием “О журналах «Звезда» и «Ленинград»”. Все эти аббревиатуры, таинственные номера и литеры ничего не говорят нынешним поколениям, да и нами, старшими, подзабыты, равно как и зловещий смысл бумажки не каждому понятен в наши дни. А бумажка была еще какая зловещая! Недаром готовить начали загодя, еще весной, в апреле, придерживали на манер бомбы замедленного действия, по ходу дела меняли цель – “Новый мир” на “Звезду” и “Ленинград”, однако взрывать или нет – о том речи не шло: какие могут быть размышления, когда удар задуман “лично товарищем Сталиным”?

Нажать на спуск приказали Андрею Жданову, что он, послушный, и сделал, тем обеспечив себе ни в малой степени не заслуженное им бессмертие. “Жданов был просто назначенный докладчик, – разъяснил позднее Никита Хрущев. – Что ему велено было сказать, то он и сказал”[171]. Озвучил, как теперь говорят, монаршую волю. А монаршая воля была: осадить!! В войну невыносимо пришлось всем, а если кто и благоденствовал, то уж точно не из верных “четвертому сословию” – в мандельштамовском понимании термина. Они ее вынесли, и вот следовало их, выживших, возомнивших себя не винтиками – людьми, чуть ли не гражданами, отошедших от многолетнего страха, заново припугнуть.

Бомбу взорвали.