«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Это было для Н. Я. настолько нереально, что она учинила ему, как он уверял, “высунув свой огромный нос через чуть приоткрытую дверь, настоящий допрос”, заставив его добрых полчаса читать ей стихи Мандельштама. “Врете! – кричала всегда на этом месте рассказа Женички Н. Я. – Не полчаса, меньше”. “А может быть, и больше”, – невозмутимо парировал рассказчик. “Но только так я могла убедиться, что ко мне ломится не стукач: ни один из них не способен выучить столько стихов наизусть”, – притворно жалобно оправдывалась Н. Я. под общий хохот.

С тех пор он стал ее неизменным любимчиком. Ему с лихвой воздавалось за радость, которую испытала Н. Я., еще в 1950-х годах увидев того первого “собеседника” из будущего, о котором писал когда-то Мандельштам.

Вот уж кому позволялось дерзить и всячески поддевать Н. Я., “ставить ее на место”, уличая в малейшей непоследовательности. Будучи человеком не только с юмором, но не чуждым утонченной желчности и язвительности, он блестяще выдерживал свое “амплуа” в вышеозначенном “спектакле”. Подкалывая ее и подкусывая, он вызывал Н. Я. на ответные “огрызающиеся” реплики. Я обожала их перепалки, особенно смешные в окружении появившихся “благоговейных” поклонников и “сострадателей”.

Н. Я. четко различала “ведов поэзии” от “собеседников поэзии” (в ее понимании), явно предпочитая последних. Ведь просто “веды” могут много “знать”, но плохо “слышать”, поскольку всякое “ведение” по определению развивается в ином измерении и пространстве, нежели сама поэзия, как, впрочем, и любое другое искусство. Но когда и то и другое соединялось в одном человеке, ее доверие к нему было безграничным.

С этой точки зрения она особенно выделяла Ирину Михайловну Семенко, Ирочку, считая, что она, по ее словам, обладает “абсолютным слухом на стихи”, сочетающимся с высоким профессионализмом текстолога. Н. Я. очень хвалила ее книгу “Поэты пушкинской поры” (1970), признавая ее образцовым исследованием поэзии. “Какова моя хохлушка!” – говорила она с восхищением (Ирина Михайловна была дочерью известного украинского поэта-авангардиста Михаила Семенко, погибшего в ГУЛАГе). Я ее довольно часто видела у Н. Я., так как она работала над черновиками поздней поэзии Мандельштама, итогом чего были статьи и книга “Поэтика позднего Мандельштама” (1997), вышедшая в России посмертно. Добрая душа, она помогала Н. Я. заодно и “по хозяйству”, привозя ей вместе с мужем – Е. М. Мелетинским – еду и продукты. Это делалось как-то само по себе, без “нажима” со стороны Н. Я.

Заботливость проявляли и другие “Наденькины” (про себя, а иногда и в лицо, мы называли ее “Наденька” – ей нравилось) посетители. Редко кто приходил к ней с пустыми руками – по своей инициативе и выполняя ее просьбы. Жизнь тогда проходила в очередях, а ей это было не по силам.

4

Коли речь зашла о “мандельштамистах”, хочу сказать, что она ценила американского слависта Кларенса Брауна, с которым была в постоянной переписке. И особенно ей импонировал Никита Алексеевич Струве. Она очень хотела, но так и не успела с ним познакомиться. К счастью, его диссертацию, посвященную Мандельштаму и написанную по-французски, она смогла получить и прочесть, признав ее вполне достойной предмета исследования.

Придирчиво в принципе относясь к “ведам”, Н. Я. тем не менее с вниманием следила за развитием отечественного “мандельштамоведения”, которое при ее жизни переживало, так сказать, “латентный” период. Правда, А. А. Морозову, одному из самых знающих и тонких, по ее мнению, знатоков наследия Мандельштама, еще при ней удалось подготовить и издать одну из самых его значимых работ – “Разговор о Данте”. Появлялись, кажется, и какие-то небольшие статьи. Н. Я. с симпатией относилась и к другим молодым любителям мандельштамовской поэзии, приступавшим к ее изучению.

На ее кухне часто можно было встретить Ю. И. Левина, Ю. Л. Фрейдина, которого она очень любила. Характерно, что оба они не были филологами: Ю. Левин – математик-структуралист, Ю. Фрейдин – врач-психиатр.

Иногда, глядя на меня, Н. Я. говорила: “Подумать только, у меня могла быть такая дочь, как вы” (она была ровесницей моей мамы, которой, кстати, очень симпатизировала). И тут же добавляла: “Я всегда была рада, что у меня не было детей: ведь вы же все из поколения павликов морозовых”. Да, это так. Я всегда помню свое ощущение предательства, с каким заполняла различные анкеты, упоминая о репрессированном отце и тут же для “оправдания” добавляя, что не жила с ним с пятилетнего возраста после развода родителей. Что же ожидало детей Мандельштама? Н. Я. очень хорошо себе представляла чтó.

Свою неутоленную материнскую любовь она отдавала Варе Шкловской и ее сыну Никите – таким чудесным и милым, просто на редкость. Когда они приходили вместе с мужем Вари – поэтом Николаем Панченко или вдвоем, начинался настоящий пир ласки, нежной заботы, такой, какой не бывает при семейной рутине. “Родственников не выбирают” – гласит пословица. А тут были выбранные родственники – не по плоти, а по духу, по любви.