Посох пилигрима

Я растрогался. «Милый мой, добрый мой друг, — подумал я. — Ты помнишь то малое добро, какое я сделал тебе. И хочешь отплатить мне за него сторицей». И я сказал:

— Это хорошо, Армен. Будет и у нас в замке своя церковь. Не придется нам в мороз или слякоть ходить в деревню, чтобы отстоять службу. Спасибо тебе.

В ответ он как-то загадочно взглянул на меня, и левый его глаз — черный и круглый — пополз к носу. (Когда Армен хитрил или что-нибудь скрывал, левый глаз непременно выдавал его, начиная сильно косить.)

— Ну, признавайся, что ты еще там задумал? — спросил я, прищурившись. (Когда я прищуривался, мне казалось, что это тоже делает меня похожим на страшного хитреца.)

Глаз строителя пополз от носа к уху.

— Не знаю, — сказал он, — захочешь ли ты молиться в моей часовне.

— Почему же не захочу?

— Так, — ответил он, — мне кажется, что не захочешь…

* * *

Следующие пять лет Армен строил часовню в память Усекновения главы Иоанна Предтечи, он же — Иоанн Креститель.

Строил он ее в одиночку, от ямы под основанием — до креста на куполе. Она оказалась довольно незамысловатой: обыкновенный куб двадцать шагов с севера на юг и столько же — с запада на восток. В стенах часовни не было ни одного окна, ни одной бойницы, ни единой щели. Только дверь — низкая, крепкая, окованная железными полосами, пригодными на обшивку крепостных ворот.

Сверху Армен выстроил восьмигранную башенку, накрытую круглым медным куполом.

Купол напоминал не то выпуклый татарский щит, не то неглубокий шелом восточной работы, увенчанный легким крестом, совсем незатейливым — две тонких медных перекладины и ничего более.

Весь фокус скрывался в окнах башенки — их было восемь — по числу граней, были они высотою в десять локтей и шли от крыши кубического основания до купола.

Словом, башенка была только остовом для восьми окон, каждое из которых отделялось от соседних тоненькими столбиками, поддерживающими купол.

А в окна, забранные решетками, откованными Арменом, были вставлены цветные стекла, от прозрачного — почти хрустального, совершенно бесцветного, до черного, напоминающего печную сажу. Между этими двумя крайними окнами строитель протянул из окна в окно семицветную радугу, в которой один цвет переходил в другой и завершался багрово-красным, переливающимся в конце концов в глухой мрак преисподней. Вот такая вот радуга опоясывала башенку, и цвета в ней совершенно незаметно переходили из одного в другой.

Затем еще год он штукатурил, грунтовал и левкасил стены часовни изнутри, а потом долго просушивал, уставив пол огромными жаровнями, и после всего стал покрывать стены белой краской, которую сам варил и переваривал по рецептам, известным ему одному.

Когда капелла была построена и оштукатурена, Армен по много часов проводил внутри, бездумно, как мне казалось, оглядывая ровные белые стены. Несколько раз я заставал его неподвижно сидящим на низенькой деревянной скамеечке и медленно-медленно поворачивающим голову то в одну сторону, то в другую. Он будто бы проводил взглядом четкую ровную линию, образующую замкнутый круг.

И так же, как и шесть лет назад, когда Армен выводил непонятные для меня линии чертежа, я решился еще раз спросить его:

— А сейчас о чем ты думаешь, а?

Но он не столь охотно, как прежде, ответил:

— А вот этого я, пожалуй, и сам еще не знаю.

— Как так? Думаешь и не знаешь о чем?

— Знаю, о чем думаю, не знаю, как все это сделать.

И застыл, буравя угольными глазами белоснежную стену капеллы.

Потом как-то я увидел, как Армен и двое мальчиков-поварят протащили по двору большой старый стол и боком внесли его в часовню. А полчаса спустя туда же прошествовал художник, неся под мышкой толстый рулон бумаги.

А дальше — мне показалось — художник сошел с ума. Он почти не ел, и неизвестно, когда спал. А если и спал, то не в своей комнате, а прямо там, в капелле, на каменном полу, выложенном песчаными плитами, напоминающими выжженную землю Армении или Палестины.

И наконец безумный строитель затащил в часовню целый штабель столбов и досок и начал строить леса. Он стучал молотком и пел то веселые, то печальные песни.

И казалось, что песня, как посаженная в клетку птица, бьется крыльями о прутья, мечется и кричит, но не может вырваться из неволи.

А потом он умолк. И только если вы подходили вплотную к часовне, и дверь к тому же оказывалась неплотно прикрытой, можно было услышать, что он все же поет — тихо-тихо. И песни у него печальные-печальные…

Он вышел из своего добровольного заточения через полтора года. Все это время он не пускал в часовню никого. Даже меня. Он побледнел и исхудал, но в глазах его сверкал огонь человека, открывшего истину.

— Ханс, — сказал он, заявившись ко мне ни свет-ни заря. — Я кончил.

— Ты хочешь показать мне свою роспись?

— И хочу, и боюсь.

— Тогда не показывай. Подожди, пока желание поделиться со мной станет сильнее одолевающего тебя страха.

— Оно никогда не станет сильнее. Вернее — страх никогда не будет меньшим.

— Тогда пойдем.