Посох волхва

Хроальд и Олаф торопились. Уже вовсю сгущались сумерки, и им побыстрее хотелось, чтобы этот день закончился долгожданным отдыхом. Торопились, да. Но при этом тревожные предчувствия не отпускали херсира. Он шел в том направлении, откуда подавал сигналы Хнитбьерг, держа на своем плече ногу убитого секача. Вот и поляна.

– Хни, где ты, старое, рассохшееся корыто? – херсир крикнул и одновременно потянул дверь на себя.

Картина, что открылась глазам Хроальда и Олафа, настолько ошеломила их, что они какое-то время в полном онемении стояли, позабыв о тяжести груза. Первым в себя пришел старый херсир. Он внимательно обвел взглядом нутро каморы и сразу понял: его соплеменники были отравлены. Но возникал другой вопрос: почему они все как один смотрят в одну точку, и на их мертвых лицах застыл нечеловеческий ужас?

Хроальд посмотрел в том направлении, куда были уставлены стеклянные взгляды мертвецов, и тут же почувствовал, как вокруг его ноги затянулась петля. Затем – резкий рывок. И вот уже неодолимая сила тащит херсира по земле волоком. Он перевернулся на спину, приподнял голову и увидел круп мощного гнедого коня и жилистые ноги, обмотанные почти до колен мокрой рогожей. Всадник повернул голову, и норманн узнал в нем человека без лица.

А скорость все увеличивалась. Конь протащил Хроальда несколько раз по поляне вокруг зловещей каморы. Мелькнуло перекошенное страхом лицо Олафа. Потом из-за чернеющих стволов вышла согбенная старуха и поднесла горящую головню к соломе, которая большими охапками опоясывала дремучее жилище. Огонь вспыхнул мгновенно, стал разрастаться вширь и подниматься вверх, его гудение покрыло остальные звуки.

Через несколько минут пылающая камора превратилась в невероятный по своим размерам огненный столб, достигающий звездного неба. А конь тащил и тащил привязанного за ногу норманна – круг за кругом.

Вскоре пламя перекинулось на прошлогоднюю траву и поползло в разные стороны, увеличивая огненный обхват. Нагретые от трения о землю кожаные доспехи старого херсира вспыхнули, загорелись борода и волосы на голове. Вскоре человек, окончательно превратился в живой, орущий и мечущийся от нестерпимой боли факел. Прогорела и лопнула веревка. Обугленный до черноты, но еще непонятно каким образом живой, знаменитый скандинавский викинг херсир Хроальд-старый в последний раз в своей жизни поднялся на ноги и встал в полный рост. Прогоревшие поленья рук взметнулись к небу, откуда уже спускались две белокудрые девы, две валькирии, чтобы забрать то, что осталось от человеческой плоти и отнести в чертоги Одина…

* * *

Спустя сутки бродячие гусляры встретили в лесу совершенно голого, обожженного человека. Глаза его были расширены от ужаса, а все тело тряслось в дикой лихорадке. Несчастный не помнил ни своего имени, ни рода-племени, ни земли, породившей его. Гусляры веселой ватагой направлялись в Новоград. Как раз в это же самое время проплывали по Волхову торговые драккары северных гостей. Безумец стал показывать на них и, по всему видать, проситься на борт. Его пустили. Оказавшись на судне, он схватил большой черпак для вычерпывания скопившейся воды и нечистот и стал рьяно работать, чем весьма удивил норманнов. Они решили его взять с собой в дальние странствия, туда, где лежала самая богатая и самая загадочная страна – Византия.

Назвали этого найденыша Олафом. Сам он так и не вспомнил ни своего имени, ни человеческого языка, ни кто он есть. Еще много лет он ходил с викингами на драккарах, не разлучаясь с черпаком, и, вероятно, его-то наш безумец и считал своим самым близким другом.

* * *

– Человеку дается право не совершать усилие только для того, чтобы он потом имел возможность совершить двойное. Это позволяет расти! – Змей говорил своим жестким, шипящим голосом, вертя в руках кружку с элем. – Ты ведь учился у известного бургундца, не так ли? – Его взгляд перебежал с рук волхва на посох Абариса. – В Древнем Риме, как ты знаешь, были амфитеатры, порнотеатры, цирки, где показывали разных животных и с изощренной жестокостью казнили преступников.

За всеми этими представлениями стояли умелые сценаристы. Они-то и придумывали, как использовать мифы для чудовищных казней и порноспектаклей. Но иногда эти художники слова начинали поругивать власть. То есть критиковать. Притом они старались все делать таким образом, чтобы им самим за это ничего не было. Я имею в виду – наказание. Хотя в каждом правиле имеются исключения. Ряд поэтов и философов действительно пострадали. Но основная масса этой шушеры, именовавшей себя сочинителями, ловко выходила сухой из воды, завоевав притом популярность плебса.

Однако Рим пал, как тебе известно, его вначале покорили готы, потом довершили разрушение вандалы. И кто сейчас помнит этих самых сочинителей? История сохранила в своей памяти лишь тех, кто стал жертвой режима. Тех, кто был одинок и не предавал своего одиночества. Эти одиночки иногда отказывались от борьбы и уезжали жить в глухую провинцию только для того, чтобы не подпустить к сердцу самого страшного врага – измены своим идеалам.