Посол Господина Великого

– Что с батюшкой? – Ульянка схватила за руку усевшегося на лавку Олега Иваныча. Ничего не отвечая, тот внимательно рассматривал внутреннее убранство избы. Закопченные стены, такой же потолок – избенка была курной, – узкое, едва пропускающее свет оконце, затянутое бычьим пузырем. По стенам висели пахучие пучки трав, выделанные беличьи и куничьи шкурки, в углу – к удивлению Олега – икона Параскевы Пятницы. Пятницы… Где-то уже слышал Олег Иваныч про пятницу-то… В центре, в очаге, сложенном из округлых речных камней, весело пылало пламя.

– Плохо дело с батюшкой-то твоим, – в ответ на Ульянкины мольбы молвил Олег Иваныч. – Пойман и в поруб посадничий брошен! Ну не реви, не реви, не надо. – Он ласково погладил плачущую девчонку по голове. – Слезами, сказывают, горю не поможешь. Хозяйка, может, угостишь чем?

Выпущенная из цепких рук Олексахи колдунья, поворчав, поставила на стол глиняный кувшинец с исполненным квасом. Хороший напиток, хмельной и на вкус приятный.

– Короче, нельзя Ульянке тут оставаться. Сыщут!

– Да как сыщут-то?

– Как, как… Как мы отыскали. Бежать ей надо, бабуся! И чем скорее – тем лучше. Иначе и ее пытать будут. На Москве сестрица есть, батюшка сказывал?

– Так. Гликерья. За Нежданом, двора постоялого держальщиком, замужем, – кивнула Ульянка.

– Примут сестрица-то с держальщиком?

– Про Неждана не знаю. А сестрица, думаю, рада будет… А батюшка-то? А… А Гриша… он что, тоже в порубе?

Олег Иваныч кивнул, задумался.

– Посольство московское не сегодня-завтра отъедет. Поговорю с Товарковым, Иван Федорычем. А ты наготове будь. Ежели что, вот он, – Олег Иваныч кивнул на Олексаху, – заедет конно. Поняла, дщерь неразумная?

– Ой, батюшка…

Поцеловав руку Олегу Иванычу, Ульянка бросилась на колени, к иконе:

– Матушка, Параскева-Пятница, убереги батюшку да Гришу…

– Ладно, не убивайся. Может, и обойдется еще…

Врал Олег Иваныч. Ой, врал, ой, лукавил. Ой, не обойдется. Не обойдется, коль сама Господа за дело то взялась. Хоть и поставлен Олег Иваныч главным – а у бояр, у каждого, свой сыск! Вощаника-то Петра точно казнят – велики улики, а откуда они взялись, разбираться не станут, некогда – упасти бы Гришаню-отрока. Тоже неизвестно – как…

– Коль ты Олег Иваныч, и у меня есть тебе молвить что, – провожая, вышла следом на двор колдунья, бабка Игнатиха.

– Ну, молви, коль есть. Имя вот твое не знаю…

– Марта я.

– Молви, Марта Игнатьевна.

– Есть у тебя враг сильнейший – Ставр-боярин! Пасись его, господине! Пасись! Зело коварен Ставр.

Олег Иваныч усмехнулся: а то он этого раньше не знал:

– Благодарствую, Марта Игнатьевна…

Простились, обратно в палаты поехали – думать, как Петра с Гришаней выручать… Некогда и пообедать было – перекусили на Торгу пирогами заячьими…

Тусклое солнце светило сквозь серую морозную дымку. Медленно прокатившись по небу, склонилось к закату, на миг лишь окрасив оранжевым светом узорочье боярских теремов Неревского конца. Ушло, закатилось за городскую стену, лишь красный отблеск держался какое-то время на золотом куполе храма Федора Стратилата. Из своего терема смотрел на него боярин Ставр сквозь слюду окон. Хлебнув из братины квасу, подсел к столу, скривил тонкие губы в улыбке. Вытащил из дубовой шкатулки березовые квадратики-грамоты, подсвечник ближе подвинул. Горели свечи, потрескивая, стекал, капал плавленый воск.

Перетасовал боярин грамоты, словно карты, недавно во франкской земле придуманные. Вытащил наугад – «Гвизольфи». Усмехнулся, сжег на огне свечи. Следующую достал. «Вощаник Петр». Запылала грамотца. И другая… «Гришаня-отрок». И ее в огонь!

Чем больше грамот сгорало, тем веселее становилось Ставру, радостней, словно судьбы людей зависели лишь от того, пожрет ли – нет ли – огонь маленький квадратик бересты.

Ставр сжег «Гришаню-отрока», захохотал, щелкнув пальцами, романею потребовал. Испил, вновь грамоту вытащил.

«Софья»!

Софья! Боярыня Софья…

Нехорошо усмехнулся Ставр, сверкнул очами оловянными. Шевельнув губами, поднес к огню маленький берестяной квадратик… Сжег дотла, не чувствуя, как пламя опалило кончики пальцев! Заранее сжег, уверен был – никуда не денется Софья. Никуда.

Вечером по приговору веча да суда посадничьего казнили вощаника Петра. Не дожидаясь палача Геронтия, хотели было кинуть по веча велению в прорубь, да слуги посадничьи упросили милосердной смертию казнити – уж больно страшно в проруби то. То и порешили вечники – казнити быстрою смертью. Охочий человек боярина Ставра именем Тимофей вощанику голову отрубил. В порубе отрубил, не прилюдно. Посадник только был, да тысяцкий, да бояр несколько. Неумеючи отрубил, шильник, похабно. Не раз и не два махал саблюкой, покуда голова отделилась от шеи. Все стены кровушкой забрызгал и лицо Гришани-отрока, коего специально на казнь смотреть заставили, за власы держа. Не выдержал отрок, побледнев, сомлел – водицей холодной откачивали. Рекли: завтра твоя очередь, покайся, откуда денжицы взял бесчестные… Не Олег ли Иваныч, человек софийский, дал? Думай, думай, отроче. До утра-то ночь долга! А голову отрубленную мы рядком оставим, чтоб легче думалось!