Посол Урус Шайтана(1-2 кн.)

— Вот тут нам, ребята, и могила, — глухо промолвил один из невольников, называвший себя сыном крестьянским — Квочкой. — Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут ещё и до нас полоненные жили. От них и осталась… — Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.

К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросёнок.

— Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?

— Тю на тебя! — воскликнул удивлённый крестьянин. — Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?

Куча соломы зашевелилась, и из неё вылезло какое-то странное существо.

Невольники со страхом разглядывали незнакомца.

Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощённого человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало жёлтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.

— Что? Хорош? — вдруг хрипло засмеялся он. — Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.

— Как же тебя звать, человече? — спросил Звенигора.

— Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлёбывать за всех приходится мне.

— Так ты родич гетмана Дёмка Многогрешного?

— Было когда-то… Было, — неопределённо ответил тот.

— Сколько ж тебе лет, дед?

— Лет? Хе-хе! — скривился в усмешке бесцветный рот. — Лет мне всего сорок…

— Не может быть!

Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог ещё кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается.

— Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…

— Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно быть, и ешь не сладко…

— Тут тебя накормят! Догонят да ещё и добавят! — Многогрешный засмеялся.

Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.

Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел своё будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:

— Боже мой, боже, пропала моя головушка!..

Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул:

— Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если ещё каждый будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме.

— Да я ничего, — начал оправдываться Квочка. — Просто на душе заскребло…

— Всем не легко… Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!

— Болтаешь пустое… Я тоже так когда-то думал, — прошамкал Многогрешный. — Все надеялся — убегу… Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдёшь, когда до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Если и до моря доберёшься, то что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдёшь?

Звенигору стала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет сеять в их сердцах неверие, тянуть всех за собой… Нет, не выйдет! Они ещё молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: надежду потерял — все потерял.

Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:

— Ты вот что, дядько Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и без того тяжело…

Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, Звенигора легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.

Утомлённые многодневной дорогой, невольники начали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжёлого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех стал придавливать сон.

Но заснуть не удалось. Снова открылись двери, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось ещё несколько человек.

Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.

— О холера ясна, — выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, — тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжём свечку.

Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул жёлтый огонёк и осветил мрачные чёрные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жёсткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом.

— Разрази меня гром, — снова загремел великан, — если эти новички, эти хлопы не заняли моего места! Это же такое свинство — припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, хлоп, — толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, — освобождай место!