Посреди серой мглы (ЛП)

— На что ты растрачиваешь свой талант?! — Он ткнул мне в лицо какую-то бумажку.

— Папа, это же шутка… — попыталась объяснить я.

— Для ТЕБЯ это шутка, а для Кремля, думаешь, это тоже шутка?! Боже мой, какое сходство! — Он кинул бумажку мне на колени.

Я взглянула на рисунок. Да, сходство на лицо. Даже в костюме клоуна легко узнавался Сталин. Я нарисовала его в нашей гостиной; за столом сидели папа и его друзья, и они со смехом забрасывали клоуна-Сталина бумажными самолётиками. Папа и доктор Зельцер получились как две капли воды похожи на себя. А у журналиста мне не очень удался подбородок.

— Ещё такие есть? — потребовал ответа папа и забрал у меня рисунок.

— Ну, это было просто ради смеха… — залепетала я.

В коридоре в пижаме стоял Йонас.

— Пожалуйста, папа, не злись.

— И ты туда же?! — закричал папа.

— Ой, Йонас… — начала мама.

— Он в этом не участвовал! Я сама его нарисовала. А ему показала, потому что думала, что это смешно.

— Ещё кому-то показывала? — спросил папа.

— Нет. Я только сегодня вечером его нарисовала, — ответила я.

— Лина, — сказала мама, — это не шутки. Если бы кто-то из советских увидел этот рисунок, тебя могли бы арестовать!

— Да как бы они его увидели? Я ведь его выбросила.

— А что, если бы кто-то вроде меня нашёл его в корзине? Ветром его могло бы принести к ногам Сталина, — сказал папа. — Ты нарисовала, как твой отец и его друзья насмехаются над руководителем Советского Союза! Ещё такие рисунки у тебя есть?

— Нет, только этот.

Папа порвал мой рисунок и выбросил клочки бумаги в камин.

Андрюс всё ещё смотрел на меня.

— Ты этого хочешь? — в конце концов спросил он. — Чтобы Советский Союз распался?

Я оглянулась на него.

— Я просто хочу домой. И папу увидеть хочу.

Он кивнул.

25

Наступил вечер — и осталось только две группы. Большинство энкавэдэшников уехали на поезде. Осталось пять вооружённых офицеров с двумя винтовками. Литовцев было около семидесяти пяти, а советских только пятеро, но никто не решался и пошевелиться. Наверно, большинство из нас были ослаблены и уставшие. Трава казалась долгожданной постелью, роскошью. Я подмечала ориентиры и важные детали, чтобы нарисовать для папы.

Энкавэдэшники развели огонь и сварили себе ужин, а мы сидели и смотрели. У них были американские консервы, хлеб и кофе. После ужина они пили водку, курили и разговаривали всё громче и громче.

— О чём они говорят? — спросила я у мамы.

— Разговаривают о своём доме, о своих родных краях. Рассказывают о друзьях и родственниках, — ответила она.

Я не поверила и попыталась вслушаться в российские слова. Тональность и хохот были не такие, что можно было бы связать с разговором о семье. Она снова взялась за своё — стала раз за разом напевать «Нет, нет, нет, нет…» Один из энкавэдэшников поднялся и что-то рявкнул, махнув рукой в нашу сторону.

— Лучше я попробую её успокоить, — сказала мама и встала, — пока они не разозлились.

Йонас уже спал. Я накрыла его своим голубым пальто и откинула с его глаз волосы. Лысый храпел. Седой господин накручивал часы. Андрюс сидел с краю, подтянув колено под подбородок, и смотрел на охранников.

У него был мощный профиль и угловатая линия челюсти. Взъерошенные волосы падали сбоку на его лицо. Для таких волос бы мягкого карандаша…

Он заметил мой взгляд, и я быстро отвернулась.

— Эй, — шёпотом позвал он.

Я обернулась: что-то покатилось по траве и налетело на мою ногу. Это был тот искристый камешек, что Андрюс нашёл, когда выходил из вагона.

— Драгоценность вагонной принцессы! — с улыбкой прошептала я.

Он кивнул и засмеялся.