Посреди времен, или Карта моей памяти

Не выходило у меня рассказывать об общеинтересном – о войне, о сталинизме, о тюрьмах, о чернушной советской жизни. А писали тогда писатели, хорошие писатели, лишь (как звери) о нанесенных ударах, реагируя только на внешнюю боль, на войну, на лагеря, на массовые репрессии, и это естественно, это без осуждения. Разумеется, от удара палкой вначале боль – и лишь потом чувство психологической униженности, но без достоевских переживаний, почему и за что меня бьют. А потом интерес сопротивления, борьбы, т. е. диссидентство. А душа человека в этой общественной сумятице оказывалась без присмотра, да и неинтересна. Интереснее сатирически изобразить политбюро или кошмары быта – отсюда чернушная литература, где внешняя обстановка не просто фон нашей жизни, а смысл произведения, хорошая пожива для литературно-общественной публицистики. Поэтому «Два дома» не знали, куда отнести, по какой рубрике. А это был вполне реалистический текст о душе и ее мытарствах. Ведь несмотря ни на что жизнь продолжалась, люди любили друг друга, рождались дети, росли и, слава Богу, читали книги, которые строили их душу. Ведь подлинный реализм рожден интуицией христианства, которое говорит нам, что рая на Земле не бывает, что «сей мир» подвластен злу, но человек всё равно должен учиться сохранять спокойное достоинство, ибо награда человеку (и художнику в том числе) будет дана в мире ином.

Быть услышанным посмертно стало главной установкой моего писания, моего творческого сознания. Тем более что, к счастью, меня все время как-то боком проносило мимо литературной среды – с литературной кухней, сплетнями, общими женами и любовницами, знанием тайных ходов, интриг и т. п. Ничего этого я не знал. Был у меня только один приятель оттуда – Саша Осповат. Он, конечно, заслуживает особого рассказа, но – в другой раз. У него я встретил критика Сергея Чупринина, к которому чуть позже понес вышедшую книгу. Ему принадлежат замечательно циничные слова: «Вы написали классический текст. Возможно, ваша книга со временем, после нашей с вами смерти, будет изучаться в школе, но она находится вне литературного процесса. Поэтому в газетах ее не отрецензируют, попробуйте в журналах, где вы сотрудничали как литературовед и ученый, отнесите туда». Я последовал совету. И у книги появилась «литературная жизнь». Жизнь после настоящей жизни – писания.

Может, мстила за себя исходная установка – догутенберговского существования (о экранной культуре мы даже вообразить не могли), установка на непризнание. Очень романтическая. Но только отчасти. Было понимание, что если не играешь в политические игры, а пишешь вещи сущностные, то это никому ни у нас, ни на Западе сиюминутно не нужно и не интересно. Но и у борцов с режимом рано или поздно возникает растерянность от прожитой жизни и нынешней ситуации. Ибо достигнутая обществом свобода лишает всякой ценности бывшую борьбу за нее.

Уже позднее, в 1992 г., в Германии, Лев Зиновьевич Копелев, прочитавший оба моих сборника – «Два дома» и «Историческая справка», – сказал мне: «Мне понравилось. Но для меня странно одно. Вы пишете так, как будто советской власти не существует. Мы видели смысл нашего писания в борьбе. А вы?.. Вы словно вне политики». Но я и в самом деле жил вне политики. Советская власть была данность, но не была она уже проблемой нашей внутренней жизни. Да если вдуматься: мне было абсолютно плевать, что Бальзак был легитимистом, а Стендаль поклонником Наполеона. Были тексты о жизни, понимание человека и превратностей его судьбы.

Что же вечно? Человек и его душа. Ориентация не на сегодняшнее, а на классику, на вечное. А материал? Материал, разумеется, сегодняшний.

Что же касается публикации, то всегда есть шанс найти понимающих, хороших и отзывчивых людей, которые не только отнесутся к тексту без предвзятости, но и приложат немало сил, чтобы пробить твою рукопись в печать. Таким человеком для моей первой книги стал Николай Семенович Евдокимов, друг детства моего отца, никогда не ожидавший, что сын его друга, ученый вроде бы по своему складу, в тридцать лет окажется писателем. Но прочитав «Два дома», он сказал моему отцу с удивлением: «Похоже, что и в самом деле писатель». Я дал ему тогда и написанную к тому времени повесть «Я другой», которая утвердила его в восприятии моего текста как подлинного. А решив так, отнес рукопись в издательство «Советский писатель», увлек текстом главного редактора отдела прозы Федора Колунцева, написал сам отзыв, уговорил написать ещё одну рецензию Всеволода Сурганова. Н. С. Евдокимова я и хочу поблагодарить. Противостояние публикации было большее, чем можно было ожидать. Но он всячески пробивал рукопись. И спустя восемь лет, как он прочитал мою повесть (1977), книга была опубликована (1985). Если бы не он, то этот текст да и другие так и копились бы в моем столе.

II. Рецензии до