Посреди времен, или Карта моей памяти

Хотя в повести Владимира Кантора и можно, например, прочесть, что «голова посыпана перхотью и нервным тиком», но это ляпсусы «местного значения», а вообще-то – язык повести чистый, выразительный, суховатый, как правило, точный.

Образы, которые создает автор, запоминаются, в них веришь. Особенно интересными мне представляются бабушка-профессорша – этакая деревянная душа, которой все ясно раз и навсегда и у которой в том месте, где у людей должно быть сердце, помещена шкатулка, набитая ложным пафосом и цитатами из Маяковского; и еще хорош в повести Ратников – человек из «круга» бабушки Насти, из «вороньей слободки». Страшная судьба Ратникова написана с тем чувством меры, которое свидетельствует об очень хорошем литературном вкусе автора, его умении выделить главное, отсеять зерна от плевел. Все, что связано с Ратниковым – смерть его жены, смерть дочери, убийство им бандита Витюнчика впечатляет не только потому, что все это само по себе, по фактам, и должно впечатлять, а потому, что и тут, и из всего этого страха автор извлекает поэтическую мысль, заставляет читателя не ужаснуться, а задуматься о Жизни.

Пропускаю большой кусок пересказа повести. А в заключение рецензент сравнил текст автора с классическими образцами жанра, что исполнило автора надеждой, увы, напрасной.

Что касается композиционного построения повести, то она представляется мне началом большой работы о жизни и судьбе нашего современника, человека, родившегося в последний год Великой Отечественной войны. «Два дома» – это в своем роде «Детство», наверное будет еще и «Отрочество» и «Юность»? Во всяком случае, у меня сложилось совершенно ясное впечатление, что представленная в редакцию повесть – первая часть большой работы.

Вацлав Михальский

Я был уверен, что после такой рецензии повесть напечатают непременно. Но тут начались разнообразные редакционные игры и приоритеты, но все же повесть добралась до главного редактора, который прочитал текст и пригласил автора на беседу. Тогда-то, как я выше написал, Сергей Баруздин, держа автора за отворот рубашки, сказал ему (т. е. мне), что печатать меня нельзя, поскольку я «мрачный, как Достоевский». Мрачным я себя не считал, сравнение с Достоевским мне польстило, но повесть была отвергнута. Инна Андреева, тогдашний завредакцией прозы, пыталась меня утешить, говоря, что моя повесть кажется главному бомбой, а острый текст можно пропустить только от именитого, вроде Трифонова. Как сейчас ни кажутся смешными эти предосторожности, ведь сегодня слово силы не имеет, тогда режим инстинктивно чувствовал, что та спокойная форма его бытования из-за свободы слова может прекратиться. А возможностей демократии для собственного преуспеяния тогдашние партайгеноссе еще не подозревали, да и не хотели ловчить, как нынешние. Зато нынешние чуть опасаются журналистики и совершенно безразличны к искусству. Да и вообще к сущностным вещам. Интересен только шоу-успех.

Короче, И. Андреева решила начать с рассказов, может, легче пройдут. И отправила пять текстов на отзыв знаменитой А. С. Берзер. Ответ был положителен, а ее авторитет был столь велик, что редакция засуетилась. И выбрала для публикации три рассказа: «Святочный рассказ», «Собеседник» и «Библиофил». Разумеется, их все равно не напечатали. Был я из другого круга, чужой… А рецензию частично приведу.

В. Кантор – «Смысл жизни», «Ольга Александровна», «Библиофил», «Собеседник», «Святочный рассказ».