Посреди времен, или Карта моей памяти

Противостоящие миры соединил собою этот ребенок. Мир «профессорский», неуютный и подчеркнуто строгий. И мир «простой» – бабушка Настя, Георгиевский еще кавалер дед Антон, их соседи – он теплее, интуитивнее, что ли, но у этого мира своя, не менее определенная философия, свое, глубоко скрытое высокомерие. И все вокруг Бориса Кузьмина построено так, что одна любовь противопоставляется другой, а то и просто стремится вытеснить другую. Каждый из двух миров сожалеет о том, что породнился с другим. Каждый из двух миров ревностно оберегает свои традиции. Но в доме бабушки Насти (где тепло) – жизнь растительная. А в квартире бабушки Лиды (где сквозняк) – жизнь духовная. Это точка зрения бабушки Лиды. Мама воюет с нею, но живут они все именно у нее: тут есть где жить, и тут отец. И мама с бабушкой Лидой воюет! Из-за Бори, из-за мужа, Бориного отца: слишком преданный сын. Воюет в конце концов за себя: мама и бабушка коллеги, биологи, по-разному смотрят на предмет науки, которая для каждой из них – дело жизни.

Вот так узел завязывается! Но мальчишка на обложке смотрит прямо перед собой. И вся его поза, и локоть, опущенный на угол старинной этажерки, и разведенные носки ботинок напоминают дагерротип гимназиста времен Гарина-Михайловского, чей педагогический эпос закономерно вспоминается при чтении повести В. Кантора. В основе обеих книг, разделенных столетием, одна проблема – воспитание российского интеллигента. Для героя Гарина-Михайловского формирование выдержки и трезвости воззрений и непременное общение с детьми улицы – традиционные условия демократического воспитания. От Бори Кузьмина выдержки и недетской объективности требует сама жизнь, водоворот родственных отношений. Ни одна его привязанность к людям близким не проявляется явно. Его любовь к матери и отцу лишена непосредственности, открытости. И все институты сознания подчиняет себе выросший еще в недрах ребяческого воображения взгляд со стороны, поглощающий мальчика настолько, что даже улица, этот храм вольности, не притягивает. Не по-детски систематический анализ пронизывает все вокруг. Все подвергается молчаливой оценке, и ничему как будто не отдается предпочтение. Самое поразительное в маленьком герое книги – сочетание совершенного механизма логики и удивительной затушеванности чувств. Ведь даже фактический финал первой повести – нервный срыв, происшедший у мальчика в результате родительской ссоры и положивший ей конец, – даже эту эмоцию автор пытается объяснить как поломку в механизме сознания, которое не в силах отдать предпочтение (отдать любовь!) одной из враждующих сторон.

Есть в повести «Два дома» эпизод, как бы «забегающий вперед»: разговор повзрослевшего уже Бориса с отцом. Подросток рассуждает о том, что ему трудно объединить в себе два родственных враждующих мира. Вот что отвечает отец: «Ты прав, разумеется. Выносить такое раздвоение никому не бывает легко… Но скажу тебе и другое… это в дальнейшем, может быть, как раз и обогатит тебя, именно духовно обогатит, хотя сам ты, может, и понимать не будешь, откуда твоя глубина».

С точки зрения отца, благодаря происходящему на судьбе сына лежит печать избранности: «Двумирье – это великое и тайное преимущество немногих избранных». И следом идет неотразимый пример – Гёте. Если добавить к этому, что, по мысли самого мальчика, его будущая стезя – писательство, пример, приведенный отцом, неотразим вдвойне.

О том, что Боря Кузьмин мечтает стать писателем и даже пробует свои силы на этом поприще, мы узнаем из следующей повести книги «Я другой». По своему пафосу, по авторской интонации новая повесть – прямое продолжение предыдущей. Лишь небольшой – около пяти лет – временной прочерк разделяет их.

…Забылся и исчез для читателя домик бабушки Насти. Двор «профессорского» дома укрывают разросшиеся тополя. И вообще на улице лето, а нашему герою пятнадцать лет!