Посреди земли

В 1963 году поставили мою драму «Жока жизнь моя», в 1968 году в театре имени Мадача — драму «Чертова гора». В Пештском театре в 1970 году пошла пьеса «Телевизионные помехи», потом ее ставили многие венгерские театры; зарубежные театры от Хельсинки до Анкары также включили ее в свою программу; идет она и в нескольких театрах Советского Союза. За эту пьесу я получил премию Андора Габора, присуждаемую за сатирические произведения. В 1973 году в Мишкольце и в будапештском Национальном театре состоялась премьера «Гонконгского парика». И эту комедию видели советские зрители. В 1976 году для театра имени Мадача я инсценировал роман Гоголя «Мертвые души». Там же готовится к постановке моя новая пьеса «На шестой день». Помимо одноактных пьес, пьес для радио и телевидения, это наиболее значительные мои произведения.

Я женат, у меня четверо детей. Мы живем в Будапеште, а лето проводим за городом. В излучине Дуная в Сентэндре у нас маленький домик с садом. Я часто уезжаю туда, чтобы писать. Там река, горы, вокруг тишина.

Посреди земли

И что бы вы думали? Прошло добрых два часа, гляжу, а она опять заявилась. Смеркалось. Я работала в саду, палую листву под деревьями сгребала. Между делом выполола сорную траву на клумбе с астрами и подвязала георгины — они было под ветром совсем поникли, большие, грустные их макушки клонились к земле. Осень все больше себя оказывала, утренники становились день ото дня холоднее, и ветер наскакивал злой и порывистый, но от дел никуда не денешься. А тут смотрю, и циннии отцвели, надо бы выбрать подходящие и на семена срезать — словом, работы невпроворот. Так что я даже и не жалела, что она ушла, — только попусту от дел отрывала, — а тут вот те на, опять она выглядывает из-за ограды; стоит как в воду опущенная, руки уронила, плечо оттянуто сумкой, голову она склонила набок и молча уставилась на меня через штакетник.

— Стало быть, ты не уехала? — окликаю это я ее. — Опоздала к поезду или еще что приключилось? — Потому как раньше она говорила, что у нее, мол, есть время до отхода поезда, но ей неохота торчать в привокзальном буфете.

— Нет, я не опоздала.

— Тогда в чем же дело? — Я подошла к калитке и отодвинула щеколду. — Заходи, нечего тебе там забор подпирать. Ну, заходи же!

Она едва волочила ноги, со стороны подумаешь, будто тяжко больная; ей бы мои хвори да заботы, посмотрела бы я, как она тогда бы ползала. Я распахнула калитку и посторонилась, чтобы дать ей пройти; руки у меня все в земле были, я сорвала пук травы, кое-как обтерла пальцы.

— Может, подсобишь кое в чем по саду, — говорю я ей. — Палую листву сжечь надо. — Она мне и на это ни слова. — Ну-ка, закрой калитку, видишь ведь, у меня руки в земле.

Она толкнула калитку плечом, но вышло это у нее куда как неловко: подолом зацепилась за гвоздь и располосовала чуть не всю юбку, — а ей и горя мало. Сумку она поставила на землю возле самой калитки.

— Бери свой узел, — говорю я ей, — и неси в кухню. Сейчас и я за тобой приду.

Она нехотя подняла сумку; уж и не знаю, что она могла туда набить, а только видно было, что поклажа оттягивает ей плечо.

— Неможется тебе, что ли? — спросила я ее напрямик.

— Я совершенно здорова, — отозвалась она. И остановилась среди виноградных саженцев. Одета она была в какое-то немыслимое тряпье, а поверх наброшена тонкая вязаная кофтенка; лопатки, того гляди, пропорют одежку — до того она была худющая да плоская, ни бедер, ни зада. Волосы заплетены в косу, несколько темных прядок выбились на сторону, и оттого испитое лицо ее казалось еще бледнее; одни глаза в пол-лица, точно она была чем-то напугана, да так и остался у нее этот всполошенный взгляд. — Дождь собирается, — она подняла глаза к небу.

— Может, и соберется, — поддакнула я. — Ежели оттуда задует. — И я махнула рукой в сторону леса и гор. — Ежели оттуда задует, то уж точно дождя не миновать.

— Гроза будет страшная, — сказала она, и ее передернуло.