Посреди земли

Путь мой к писательству был нелегкий. В жизнь вступил я простым рабочим. Много лет трудился в лесхозе, на строительстве пристаней, на задунайских заводах. Учился, работал в библиотеке, позднее — в редакциях журналов, газет. И мечтал стать писателем. Однако, чтоб сделаться профессиональным писателем, одних мечтаний и даже призвания, как мне кажется, мало. Нужно еще и везение, случай, нежданная встреча, некий счастливый поворот судьбы. И вот мне, по-моему, повезло. Меня приняли города. Сперва Кестхей, где я окончил гимназию, потом сверкающий сусальным золотом Печ, где со времен Яна Паннония сменяют друг друга все новые поколения поэтов и где ученые мужи опекают одаренную молодежь. Прожил я в Пече десять лет, редактировал газеты, журналы, написал три книги рассказов: «Девушки в солнечном свете», «Арлекин и его возлюбленная», «Последний день лета», роман «Колечки дыма» — словом, сделался признанным профессиональным писателем. Теперь живу в Будапеште. Пишу много, романы («Жизнь чемпиона», «Огненные шары», «Кенгуру»), рассказы, весе, сценарии, драмы. Редактирую журнал «Уй ираш». Трижды — в 1966, 1971, 1975 годах — получил премию Аттилы Йожефа и в 1978 году — премию Всевенгерского совета профсоюзов.

Сентябрьская гостья

Час шел за часом, и солнце давно светило в окно, но вставать ему не хотелось. Он был вдов, и никто и ничто не подгоняло его. Часов в семь утра, когда он вышел под орех облегчиться, сад уж сверкал переливами золотисто-зеленого света. Возвращаясь, он завернул в чулан и смочил горло стаканом старого, выдержанного вина. Он любил пить натощак. Вино успокаивало, приводило в порядок его желудок и нервы. И утро тогда становилось прозрачней, да и старость казалась более сносной… Он лежал, наслаждаясь покоем, тишиной первых дней сентября. Уже опустели соседние дачи, смолкли музыка, гомон у озера и в садах. Он еще подремал чуть-чуть, потом устремил неподвижный взгляд на четырехугольник окна. В просвете, над листвою беседки, голубел кусочек неба и выглядывал серп выцветавшей луны. Ничего больше видно не было, но Йожеф Козма знал в точности все, что там есть: за беседкой, немного правее дома, орех, под ним ветхие стол и скамья. Потом рассеченный местностью виноградник, дальше ворота, ограда и улица. А там липы, рельсы железной дороги, разнородные запахи и, наконец, вода. Озеро было везде: оно проникало во все сады и дома. Когда по утрам, утопающим в солнце, проносились порою порывы резкого ветра, Козма на потолке и стене своей комнаты видел причудливую игру преломлявшегося в озере света.

Солнце стояло совсем высоко, когда он услышал скрип отворяемой двери. Он сел и провел рукой по лицу. Негнущиеся пальцы ощутили трехдневную щетину, в нос, неизвестно откуда, пахнуло чем-то прокисшим, противным. Запах озадачил его, и он подтянул к ноздрям пеструю фланелевую рубаху, которую не снимал, наверно, недели две: ночью в ней спал, а днем возился в саду. Йожеф Козма любил свой запах, запах пота в особенности, но сейчас почему-то он его поразил.

— Кто там? — крикнул вошедшему Козма.

За стеной закряхтели.

— Ах, черт! — бормотнул досадливо Козма, соскочил с постели и натянул штаны.

— До-о-обрый день, господин учитель… Я это… — сказали из кухни голосом почтальона.

Козма успокоился. Привел в порядок одежду и открыл дверь.

— Что хорошего, Вендел? С чем вы ко мне пожаловали?

— С пенсией, господин учитель… И еще для вас два письма…

— Два сразу? — спросил с удивлением Козма, недоверчиво глядя на почтальона.