Посреди земли

Держать во рту эту гадость мне уже было невмоготу. Один за другим я выплюнул оба комка, сразу почувствовал облегчение и теперь уже знал, как действовать дальше. Следующий кусок я жевал, сознавая, что глотать его не придется, и бумага тотчас утратила отвратительный вкус. Я откусывал, жевал, размягчал, скатывал языком, снова жевал и, превратив в кашеобразный комок, уверенно сплевывал.

За считанные минуты я изжевал половину письма. Возможно, ночью меня засекут и на рассвете повесят, но пока что перехитрил их я. Еще минута-другая — и никакого письма не будет. Только изжеванные ошметки. Если их обнаружат, то, пожалуй, не усомнятся, что в квартире водятся мыши. И вдруг осложнение, совсем непредвиденное: во рту у меня иссякла слюна. Откусив еще кусочек письма, я работал челюстями энергично, но тщетно. В горле пересохло несколько раньше, но я не придал этому значения и вот дождался того, что пересохла вся полость рта и язык высох так, что стал даже шершавым. Я шарил им под нижней десной, отыскивая слюнные железы, нашел наконец, надавил языком — труд напрасный: сухость, а вместе с нею и жажда усиливались.

Я взглянул на нетронутую половину письма: нет, текста много, оставить нельзя. Значит, надо набраться терпения, ждать, копить силы, слюну. Субъект в сапогах со шнуровкой не возвращался. Это также не предвещало добра. Он и вышел, наверное, неспроста. Возможно, настала пора выводить. В соседней комнате громкий говор, нет ни криков, ни стонов… Но что толку гадать! Лучше счетом заняться, счет на нервы действует благотворно. И вот, досчитав до трехсот, я во рту почувствовал влажность. Слюна. Слюна! — и рванул зубами письмо. Все в порядке. Пошло. Я жевал и выплевывал. Еще и еще. Я спешил — ведь проделана лишь половина работы — и сплевывал не сероватую, неузнаваемо раскрошенную массу, а просто изжеванные клочья бумаги. Под конец я и вовсе выплевывал не жуя, ибо услышал звук хлопнувшей двери. А это могло означать одно: кого-то уже увели.

Тут над собой, на кровати, я вдруг уловил возню. Провисшая сетка выпрямилась. Я следил за этим с таким напряжением, что не сразу заметил возле себя две пары сапог: одни — со шнуровкой, другие — черные, простые солдатские. Я ждал появления третьих ног — в обычных цивильных ботинках, ног лежавшего на кровати товарища по несчастью. Они, однако, не появились. По движениям ног в сапогах я догадался, что лежавшего поднимают. Видать, хорошенько отделали, если сам он подняться не может. Наконец сапоги исчезли, и я сунул в рот последний кусок. Жевал не спеша и даже без особого отвращения. Я смог бы, пожалуй, его проглотить, но все-таки, доведя до кондиции, надул губы и с облегчением выплюнул.

Я вытянулся, вконец обессиленный, словно излазил целую гору. Голова лежала на голом полу, и звуки, проникавшие отовсюду, слышались значительно явственнее. Топот ног, крики, хлопанье двери, слова команды. Кажется, обо мне забыли… Неужто забыли? Голова пошла кругом от радости.

Радость, однако, была преждевременной. Вновь появились сапоги со шнуровкой и вслед за ними солдатские.

— Тут, под кроватью, еще один гусь. Тот самый, с пистолетом-игрушкой.

Голос, должно быть, принадлежал сапогам со шнуровкой.

— Дай взглянуть, — сказал другой голос.

Короткая пауза. Сопение.

— Штучка что надо, — сказали солдатские сапоги. — Стреляет?

— Ты же сам видел.

— Ага.

— Придержи-ка язык, — буркнули сапоги со шнуровкой. — Смотри не протрепись капитану.

— Зря, братец. Ты ж меня знаешь.

Обладатель сапог со шнуровкой нагнулся и заглянул под кровать. Я застыл, инстинктивно закрыв глаза.

— А ну, погляди. Его ты прикончил.

Прикончивший тоже нагнулся, положил мне руку на грудь и тут же резко отдернул.

— Да он весь изблевался.

Я чуть не ухмыльнулся, злорадствуя.

Обладатель сапог со шнуровкой взял мои руки, стал нащупывать пульс, но веревка мешала.

— Руки теплые. Значит, живой. Ну, давай его поскорее, а то капитан раздраконит.

Они шагнули к изножью кровати и, ухватив меня за ноги, сдвоенным усилием вытащили. Вот и прекрасно. Останков письма они не заметили. Тот, что был в сапогах со шнуровкой, приподнял мне голову и, приводя в чувство, хлопнул несколько раз по щекам. Я моментально открыл глаза.

— И правда не мертвый, — сказал второй, жандармский сержант с нарукавной повязкой нилашиста. — Давай бодрись, доктор! — тараща глаза на меня, сказал он. — Завтра тебе уже больно не будет.

Я встал, обнадеженный, но сразу же пошатнулся. Голова закружилась, и боль в разбитом затылке снова стала невыносимой. Меня подхватили под руки и поволокли из комнаты вон. В прихожей мелькнуло опухшее от слез лицо жены Вильмоша Тартшаи.

4

На рассвете другого дня во вместительной камере четвертого этажа тюрьмы на бульваре Маргит ко мне пробрался ползком капитан Кальман Реваи, схваченный, как и я, в квартире Вильмоша Тартшаи.

— Где письмо к маршалу Малиновскому? — шепотом спросил он, приблизившись к самому уху.

— Разве ты о нем знал?

— Да ведь я его должен был передать Альберту Сент-Дёрди.

— Оно уничтожено. Я его съел.

Он смотрел на меня с изумлением.

— Целиком?