Посреди земли

— Сколько вам лет, дядя Бела? — спросил он.

— Не называй меня Белой! Препоганое имя. Бывший помещик по имени Бела!.. В жизни всякое ко мне приставало, вот и к лохмотьям этим привык, но имя мое… Собаке и то лучше кличку дают. Редкостный чудак был мой отец. Нынче уж и цыгана Белой не нарекут…

— А папеньку вашего как звали?

— Отца моего? — глянул на Миклоша Бела Касон. — Моего отца звали Венделем — Вендель Мухараи-Касон. Как и ты, университетский диплом имел… В Кашше[2] университет окончил… Остановись-ка, — сказал вдруг Бела Касон Миклошу. — Вот здесь.

Дорога в этом месте, подойдя вплотную к огромному фруктовому саду, сворачивала к деревне. Бела Касон поглядел на сад, потом ткнул Миклоша в спину.

— Вот, видал, все это мое было… Самый большой сад в округе.

— Он и нынче большой и красивый, — вмешалась мать Миклоша. — Давно уж дело-то было, отобрали, чего теперь оплакивать, — прибавила она.

— Поглядеть-то можно, — тихо сказал Бела Касон.

— Поглядеть, поглядеть… а на кой шут! Работать надо. Да и что бы вы делали в этаком громадном саду да в одиночку! — не без раздражения оборвала Касона мать Миклоша.

А Миклош вдруг пожалел старика: обернувшись, увидел, как поглаживает он давно не бритый подбородок, как поеживается, будто от холода. Старик скрестил руки на груди; исполненное величия движение при обносках его выглядело жалостным, как на похоронах. Только сейчас до Миклоша дошло, что живет так Бела Касон уже лет тридцать. «Или около того, все равно… прожить почти три десятка лет во все более разрежающейся атмосфере… Вот уж истинно одиночество, это вам не одиночество гарсоньерок!»

Он опять стал присматриваться к Беле Касону. Бывший помещик сжался весь, как будто угадывал, что думает сейчас о нем этот молодой человек. Угадывал, быть может, и какую жалость к себе вызывает, и что все это выглядит довольно смешно: он — в этой машине, чужой машине, позади сына старых Чисариков, про которого, если б не знал его с малолетства, и не подумал бы, что он здешний, здесь увидел свет божий — так сильно он отличался от тех, что живут в этой деревеньке или родом вышли отсюда. И не потому, что одет этот парень так, как одеваются нынче в городах всего мира, а потому, что есть в нем нечто такое, из-за чего он, Бела Касон, его опасается, но и тянется к нему тоже. Старик уверен был что Миклош Чисарик все понимает в его жизни и судьбе, понимает важность мелочей, будто бы незначительных, замечает в его жизни и то, чего сам он стыдится, хотя жизнь его давно вся состоит из таких вот постыдных мелочей. И этот молодой человек, ученый, как говорят (что за ученый, неизвестно, но молва такая идет), этот молодой человек — сын вот этих самых старых Чисариков, которые в былые времена куда как рады были за третью часть урожая арендовать у него, Касона, хоть малый клочок земли. Либо насобирать хоть сколько-нибудь сливовой падалицы вот в этом его саду — теперь-то у них одни яблоки, а у него прежде сколько слив было! Да как еще радовались, если, конечно, он допускал их в сад. О чем только не раздумывал Бела Касон, оглядывая бывший свой сад и украдкой, с опаской засматривая молодому Чисарику в лицо; он вдруг понял сейчас, что не было в прежние времена, да и в будущем не найдется подле него человека, кто лучше бы понял его, Белу Касона, нынешнее его положение и необычайную историю его жизни, чем этот тридцатилетний юнец в клетчатом пиджаке.

И Миклош Чисарик только сейчас по-настоящему заинтересовался бывшим землевладельцем. «Само собой, он одинок. Но проклятое одиночество не искрошило его, как не сломали и бесчисленные пинки, полученные, надо думать, вполне по заслугам. Конечно, поначалу все это было для него просто кошмаром… Ну, а потом? На что способен человек в одиночку? Совсем в одиночку, голенький, да еще выставленный всем ветрам, дождю, погибели, равнодушию. Выходя из дому, подходя к своему забору, он вполне мог ожидать, что люди с ним даже не поздороваются. И не здоровались — да и с какой стати, ведь еще несколько лет назад он сам встречал людей пинками да окриком, в грош их не ставил».

В деревне все еще помнили, как Бела Касон, бывало, с крестьянами, став у окна, разговаривал — в дом не пускал: пришел, мол, с просьбой — проси издали, со двора.

«Но почему он не покончил с собой? В самом деле… Вот что спросить бы… Почему он не покончил с собой? Нет, остался в деревне, чтобы в лохмотьях этих век доживать, словно пугало огородное, чтобы сгинуть в конце концов где-нибудь под забором. Чем душа-то его держалась?»

Миклош Чисарик отвернулся от Белы Касона и, еще не включив мотор, спросил:

— Бывали вы за границей, дядя Бела? Ну, в старые времена…

— Конечно, бывал. У меня старший брат за границею помер, вот я к нему и ездил, — отозвался старик. — В Ассизи. Брат в паломничество отправился, да простыл по дороге. А я за ним поехал, но помочь ему уж не мог. Он священником стать хотел. Там я и похоронил его, в Ассизи.

— Но ведь тогда… тогда это… — Миклош не находил слов.

— Побывал я и в Риме, в Венеции, потом…

— Где ж еще? — быстро спросил Миклош Чисарик.