Посреди земли

— Сперва я думал было, сыч это, смерти моей вещун, но потом сообразил: нет, не то. Иначе он за мной и в дом твоего отца перелетел бы. Понимаешь?.. А он не полетел за мной. В сад отца твоего разве что кобчик залетит либо иволга насмелится с песков… Ну, а диких голубей много… С тех пор как я поселился у вас, все мне по ночам эта желтая птица мерещится. Вот и давеча оттого проснулся, что будто пенье ее услыхал, она даже и говорила со мной… Я тогда быстренько подхватился и — сюда. А здесь в густом тумане все. Я — к груше, а птица-то как раз и улетела. Отец твой пришел за мной следом, здесь меня и увидел. Я под грушей сидел, на земле…

Они подошли к груше. Миклош оглядел ветки, но ничего не увидел.

— Ее здесь нет, — сказал он старику и, повернувшись, зашагал на передний двор.

Бела Касон поспешил за ним, он почуял, что у молодого Чисарика внезапно испортилось настроение.

— А сад и не посмотришь? Отец твой с матерью по нему уж с мотыгой прошлись… Все здесь будет, они и дыни посадили, хоть говорил я им: напрасный труд, все равно растащат… Но отец твой сказал, что забор поставит, и сад обнесет, и с улицы огородит…

— Пошли уже, время домой ехать… Сюда бы бульдозер, — неожиданно бросил он прямо в лицо старику, — да и снести все подряд — и дом, и что во дворе, все с землей сровнять и перекопать!

— Что это с тобой? Почему? Отец у тебя еще молодой, мать тоже, работает не хуже двадцатилетней… Они мне сказали, что это для тебя — загородный дом твой будет…

— Да зачем это мне, вы вот что скажите? Дом у нас есть, к чему же еще-то? И ведь я никогда уж не вернусь сюда жить насовсем… Никогда… У отца моего тоже, видно, ума палата, просто хоть на стену лезь…

— Ты своего отца не обижай! — вдруг приосанился старик.

Но продолжать не стал. Он опять застыл там же, где давеча. Его тень падала на сруб колодца. Миклош стоял к нему спиной, ждал, когда он сойдет наконец с места, чтобы уж ехать домой.

— Что ж ты на чердак не подымешься? — спросил вдруг старик.

— Чего ради? — повернулся к нему Миклош.

— Стоит у меня на чердаке картина одна… портрет. Бабки моей. Я тебе его отдам.

«Тут отказать нельзя… Полезу, а там будет видно, все равно. Может, мазня, а может, и шедевр какой, уж погляжу».

И все-таки он, наверное, не полез бы, если б не увидел вдруг глаза старика. Взгляд этих глаз заставил его призадуматься. До сих пор — как ни тревожила его мысли судьба старика, безнадежность, сквозившая в каждом его движении, — Миклош смутно понимал, что нет ему все же никакого до него дела. Он знал, что, стоит ему сесть в машину, выехать из деревни, вернуться на свое рабочее место, в свою квартиру, к Бетти, к лучшему другу Дьоваи, и старик моментально выветрится у него из памяти. Ему было стыдно признаваться в этом самому себе — но ведь и вся здешняя жизнь представится ему в городе чем-то таким, что существует, конечно, но вместе с тем словно бы уже и кануло в вечность, и нужно ее, эту жизнь, рассматривать как некий анахронизм.

Но при всем том, бывая здесь, в деревне, узнавая свою улицу, останавливаясь перед отчим домом, завидя мать и появлявшегося откуда-то из глубины двора отца, непременно с инструментом в руках, он все-таки чувствовал, что жизнь эта еще никуда не сгинула, и то, что он видит, есть самая что ни на есть неоспоримая действительность, и не может он повернуться к этому миру спиной. В новом, городском его бытии труднее всего было именно удерживать в душе вот эту родную жизнь, эти бурные ощущения от его наездов домой.

И когда ему не спалось по ночам, он часто размышлял о том, в чем же тут причина: едет он в деревню, домой, — радуется; уезжает — радуется тоже. Однажды он прочитал где-то о человеке, который лучше всего чувствовал себя в пути и потому при первой возможности отправлялся в дорогу. «Оттого, видно, и у меня эта мания путешествовать. С тех пор как я купил машину, мне тоже больше всего хотелось бы всегда быть в пути». Лишь несколькими часами ранее он ехал за родителями на виноградник и думал о том, как построит себе здесь какую-нибудь халупу и заживет в ней потихоньку. «Но долго ли я бы выдержал… Сколько можно так выдержать? А теперь вот эта усадьба Белы Касона. Живи… стоит только слово сказать, и отец для меня все приведет здесь в порядок…»

Миклош смотрел на стену соседнего дома: с нее тоже осыпалась штукатурка и в кровле зияли дыры.

— Кто там живет? — спросил он старика.

— Чужаки… переселились с хутора.

Молодой человек пошел вдоль дома, вдоль длинной его стены, ища лестницу. Старик понял: все-таки решил подняться на чердак за картиной.

— Лестница в хлеву, — сказал он.

Миклош стал осторожно подыматься на чердак. Уже ступив на лестницу, сбросил на траву пиджак, на каждой перекладине выжидал немного: любая из них вполне могла и переломиться.

— Как же так — бывший помещик, а пользуетесь этакой рухлядью?

— Не такой уж крупный я был помещик… Один хутор имел… да еще фруктовый сад тот. А вот дом был вдвое больше, но — растащили… Только это вот и осталось. Кирпич унесли, балки, все…

— Наверно, нужно было, — уже с верхней ступеньки заметил Миклош.