Посреди зимы

«Кондовой» я называл снасть, которой были вооружены здесь поголовно все любители зимней рыбалки. Эластичный кончик не ставился ни во что. Кончик удилища должен быть прочным – и баста. Леска подбиралась по тому же принципу – лишь бы покрепче, а к концу лески привязывалась зимняя блесна средних размеров, которая и увлекала за собой в воду сколь угодно толстую леску. Такая снасть, безусловно, была оперативнее, скорей приводилась в действие, скорей достигала дна, и в особо удачливые дни, когда рыба вдруг начинала хватать все, что попадалось ей на глаза, была потому добычливей – с тонкой леской и крошечной мормышкой возиться приходилось дольше. Правда, мормышки тоже входили в состав «кондовой» снасти – другой раз сразу две мормышки подвешивались на отдельных поводках чуть повыше блесны-грузила, но при такой оснастке уже никак не приходилось говорить ни о каком искусстве рыбной ловли.

Споры о том, плоха или хороша «кондовая» снасть, до моего приезда здесь не велись – другой снасти ни у кого просто не было. Когда же я впервые отправился на рыбалку с местными рыбаками да еще умудрился что-то поймать на свою потешную снасть да еще когда Николай Мясников ухватил своим острым умом самородка-исследователя, что в потешной снасти, привезенной из Москвы, что-то такое есть, страсти разгорелись и главным моим оппонентом стал некто Тяглов, человек в общем-то молчаливый, внешне тихий и спокойный, но вечно хранивший под этими скромностью, тишиной и молчаливостью буйное несогласие со всем, что сразу не пришлось ему по душе.

Сейчас Тяглов семенил впереди меня вслед за Мясниковым по плотному, слежавшемуся за зиму, прибитому ветрами снегу. Но если Мясников шел прямо, заранее зная, где остановится, где поставит свой ящик и где с глухим стоном опустится на лед острие его орудия-пешни, то Тяглов, наверное, никогда не знал сразу, где начнет сверлить свою первую лунку. Казалось, всегда он был в смятении и догадках, где, как, чтобы вдруг не ошибиться, чтобы вдруг на отстать в улове, чтобы еще и обогнать других и именно так и опять молча, доказать свою рыбацкую правоту…

Когда мы выходим на лед вчетвером: Мясников, Тяглов, я и дядя Костя, мне всегда нравится немного приотстать, отпустить подальше Мясникова, быстрого, целеустремленного, подождать дядю Костю, уже немолодого, да и вообщ неторопливого, и вот так вместе с ним молча наблюдать, как ведет честолюбивый Тяглов свой поиск-разведку на незнакомом льду…

Вот Мясников остановился, остановился сразу и будто сразу сросся с тем местом, которое выбрал, а Тяглов, поспевая за Мясниковым, заметался, качнулся туда-сюда, потом повернул направо, снял с плеча ящик, но ящик еще не поставил на лед, не выпустил ремней ящика из рук, готовый отметив, куда повернули мы с дядей Костей, тут же внести коррективы в свои расчеты.

Наконец все расселись, разместились на льду, как и шли, немного растянувшись один за другим. Солнце еще не показалось – еще только-только наметилась узкой, скупой полоской мутного света заря. У краев лунки мороз тут же схватил открытую воду. Вода в лунке казалась неживой мертвой, будто это вовсе и не вода, а лишь мутное пятно на снегу в утренних сумерках. Также нехотя, искусственно мертво касается ненастоящей воды мормышка, а потом долго, лениво цепляясь коленцами-уголками, оставшимися после мотовильца, за пленку льда, неохотно уходит в воду леска.

Солнце показалось из-за леса в душном ледяном тумане – оно тоже было неживым, искусственным, кан утренняя вода в моей лунке. С восходом солнца ничего не изменилось – ни у кого не было пока ни одной поклевки! Озеро молчало – то ли спало и еще не проснулось, то ли умерло, задохнулось совсем подо льдом. Часам к десяти мороз немного ослаб, а к полудню начал расходиться, таять морозный туман. Даль стала прозрачной, и тут в полукилометре от себя, на самой середине озера, заметили мы темную фигурку человека.

Безусловно, это был рыбак. Но он не сидел, а стоял и нет-нет да и махал руками, то ли проверяя снасть, то ли вываживая пойманную рыбину. Откуда он, этот человек, здесь! посреди тайги, один?.. Идти к рыбаку никому не хотелось – каждый из нас как-то подыскал для себя то стояние неподвижности, которое, казалось, избавляло от лишней траты драгоценного тепла, еще остававшегося под одеждой. Но что все-таки делает там этот рыбак? Почему стоит, а не сидит, как положено, на своем рыбацком яшике-шарабане и почему так часто машет руками?

Я, как и все мы, нет-нет да и посматривал туда, в сторону загадочного рыбака, но смотреть на снег против солнца было трудно, и я снова отводил глаза. А когда поднял взгляд, то отметил, что странный рыбак сам идет к нам.

Рыбак был сравнительно легко одет. У него была такая же увесистая пешня-лом, как у Мясникова, но вместо ящика-шарабана было обычное ведро, только старое, помятое. Из ведра торчал кончик простенькой легкой удочки, и судя по тому, как рыбак нес свое ведро, оно было тяжелое… Значит, там, на середине озера, рыба сегодня все-таки брала.