Посредник

Только одно: на следующий день мне предстояло посетить передний край страха и боязни. Называлось это экспозицией. Будут проявлять мой портрет. Тем утром все тихо вошли в двери, так как все знали, куда я собираюсь. Они уже испытали это. Проказник Тейлор похлопал меня по плечу, хоть нам и не разрешалось прикасаться друг к другу. Билл молча шел со мной среди дубов. Белки тихо сидели на ветках. И казалось, все время утирали носики. Белки оплакивали меня. Билл остановился, снял сандалии. Влез на верхушку самого высокого дуба, не спугнув ни одной белки, не потревожив совершенно ничего между небом и землей. Шмели и те сидели по домам. Потом он наконец спустился, с карманами, полными облаков, и довел меня туда, где только начинался остаток моей смерти.

На сей раз доктор Будь сидел на черном диване. Я отметил, что вся мебель теперь черная. Они что же, перетянули ее ради этого случая? Я хотел было спросить, но доктор Будь немедля перешел к делу. Поинтересовался, кто мне ближе всех. Я напомнил о неразглашении. Потребовал, чтобы речь шла только обо мне, а не о других. Слишком долго я выдавал своих близких. И теперь отбывал наказание. Заслуженное и безусловное. Теперь мой черед. И это самое правильное. Теперь на очереди я сам. Настал мой черед.

– Кто вам ближе всех? – повторил доктор Будь.

Я мог бы назвать Ивера Малта, мальчишку, которого предал, который за несколько недель давнего лета, что почти на самом дне всех моих лет, показал мне, каков я есть: человек, на которого нельзя положиться. Он по-прежнему близок мне: где бы ни находился, в каких бы морях ни плавал, он был в моих мыслях, в грезах наяву и во сне или в незримом почерке, каким написаны мои лучшие книги. Я мог бы назвать Хайди, девчонку, возникшую в моей жизни, когда эта жизнь была еще так коротка, что одна капля, один взгляд, пусть даже мимолетный, могли меня опрокинуть, девчонку, которую я твердо решил поцеловать, чего бы это ни стоило, но до поцелуя так и не дошло, и я по-прежнему склоняюсь над ней во сне, принадлежащем тому дню и последним лучам света. Я мог бы назвать и отца – он был мне близок, но уже скончался. И я назвал маму. Доктор Будь достал лист бумаги и ручку, попросил меня написать: Моя мама заболеет и скоропостижно умрет. Я, конечно же, отказался. Но мой отказ не был услышан.

– Чего вы боитесь?

– Я не боюсь.

– Боитесь, что если напишете, так и случится?

– Так нельзя, – сказал я. – Просто нельзя.

– Мы пытаемся поломать пути ваших мыслей, Крис. Потому-то вы здесь.

– Какие пути мыслей? Их не так много.

– Ну, что, по-вашему, все имеет смысл.

Я невольно засмеялся:

– Никак не ожидал, что вы скажете именно это.

– По-вашему, все имеет смысл. Вы в плену у знаков, Крис. Вы несвободный человек.

– И вы хотите разбить оковы и освободить меня?

– Да. Можно и так сказать.

– Избавьте меня от этого, черт побери!

– Неужели так трудно написать одну-единственную фразу?

– Нельзя, – повторил я. – Просто нельзя.

– Ничего не случится, даже если вы ее напишете.

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Это подло.

– Это всего-навсего буквы.

– Буквы? Это смысл, доктор Будь. Поступок. А не только буквы. Вы меня обижаете.

– Вы так сильно любите свою мать?

– Мы близкие люди.

– Опишите ее.

– Надежная. Сильная. Робкая.

– Вы узнаёте в ней себя?

– Да. Не считая того, что я не надежный и не сильный.

– Вы только робкий?

– Я ни разу не просыпался утром не робея.

– А чего вы робеете?

– Что я кого-то обидел. Что меня вызовут на уроке. Что вдруг окажусь перед зеркалом. Что кто-нибудь меня разоблачит. Что меня отвергнут. Что я стану мишенью для насмешек.

– Кто этот кто-нибудь?

– Все.

– Они действительно имеют для вас значение?

– Да.

– Вам скоро шестьдесят, Крис. Вы до сих пор боитесь, что вас вызовут на уроке?

– Я никогда не учил уроков. Мне надо чертовски много наверстать. Я никогда не справлюсь. Объем уже слишком велик.

– А вы не можете назначить себе другой объем?

Мне жутко надоел этот разговор.

– Хватит с меня ваших метафор! – крикнул я. – Черт побери, хватит метафор!

Доктор Будь дал мне ручку.

– Вы сердитесь, – сказал он. – Может, позовем Билла?

Я покачал головой, мне хотелось поговорить о другом. Я мог бы сказать, что таков мой некролог: все, что он делал, оборачивалось развлечением. Я уже это говорил? Но ведь я говорил и о том, что люблю повторения? Вот так и надо написать на моем надгробии: все, что он делал, оборачивалось не развлечением, а вечным рефреном. И снова мелькает мысль, как мало – или вообще ничего – из написанного мною похоже на то, что я пережил. Мой язык вроде как боится, виляет и уходит в сторону, насмехается надо мной. Однако ж мне хотелось поговорить о другом, и я кивнул на книжный шкаф:

– «Моби Дик»? Он тоже относится к специальной литературе?

– В известной мере – да. Вы его читали?

– До конца так и не добрался.

– Неудивительно, – сказал доктор Будь.

– Почему?

– Вы ведь узнаёте себя, а это для вас невыносимо.

– Я узнаю себя? В ките?

Доктор Будь засмеялся:

– В капитане Ахаве. Знаете, какое слово Мелвилл употребляет чаще всего, говоря о нем?

– Костяная нога.

– Нет. Одержимый.

– И что?