Посредник

Лисбет пошла к калитке. Остановилась там, оглянулась. Тут я увидел, до какой степени она потрепанная. Казалось, ей надо было отойти подальше, чтобы я как следует разглядел, что она потрепанная. Как сказала мама, она поблекла, подурнела. И не из-за скобок. Скобки лишь подчеркнули неприятные черты. Бросили ребячливый свет на испорченное лицо. Все одиночество в ней стояло на часах.

– У меня вечеринка в воскресенье. Придешь?

– Собственно, у меня другая встреча.

– Будь добр, приходи. Ради Хайди.

– В воскресенье они прилунятся.

– Потому и вечеринка, ясно?

– Посмотрим.

– Вот и хорошо. Только Ивера не приводи. Мы не хотим заразиться.

– Чем?

– Барачной болезнью. И у нас есть телевизор. Значит, придешь?

– Может быть.

Лисбет засмеялась и скобками послала мне воздушный поцелуй.

– Кстати, каждый разговор с тобой вдохновляет, Крис!

Я отвез велик к крыльцу, поставил там. Но не знал, куда припарковать себя самого. Не находил свободных мест. Хайди вправду ждала, что я приду? Или это выдумка Лисбет, к которой никто больше не приходил на день рождения? Я тонул в сомнениях. Выбор был слишком велик. Чем больше выбор, тем труднее на чем-нибудь остановиться. Сомнений не вызывало только одно: мне надо писать. Однако мир все время мне препятствовал. Люди так и норовили совать палки в колеса. И я опять жутко разозлился. Мне бы надо быть счастливым. Но счастье не самая сильная моя сторона. Личный мой рекорд – двадцать секунд счастья. Чуть ли не короче двух шестидесятиметровок. Этот рекорд я установил, когда написал первое настоящее стихотворение, то самое, про часы на Драмменсвейен, которое не позволил напечатать в «Женщинах и нарядах». Подумав хорошенько и подсчитав, я решил, что, пожалуй, счастье от известия, что они хотели его напечатать, длилось дольше, а ведь должно бы быть наоборот? Пожалуй, мое первое стихотворение останется последним. А что сталось с той свободой, которая захлестнула меня на пути сюда, на носу «Принца»? Она улетучилась. Даже записочки не оставила. Впредь мне надо держаться вдали от мира. Я ушел за дом и долго разговаривал сам с собой. Мама стояла на балконе.

– Значит, это Лисбет брала твой велосипед? – спросила она.

– Да. Почти.

– Почти?

– Да. Почти.

Мама козырьком приставила руку к глазам, чтобы лучше меня видеть.

– О чем же вы говорили?

– Ни о чем.

– Так долго и ни о чем?

– Тебя это не касается.

Мама опустила руку:

– Я не хотела тебя обидеть. Я только пытаюсь…

Она не договорила, так как я перебил ее:

– Пытаешься что?

– Понять тебя, Крис. Вот и все.

Теперь уже я заслонил глаза, не затем, чтобы лучше видеть, а чтобы спрятаться.

– Мы говорили о зубных скобках. Ей надели скобки. Вот и все.

– А я и не заметила.

– Я тоже. У нее вечеринка в воскресенье.

– В воскресенье? Когда они прилунятся?

– Если прилунятся.

– Ее родители будут дома?

– Не знаю.

Мама на миг отвернулась, и по ее телу пробежала дрожь, трепет, точь-в-точь такой я увижу много лет спустя на кухне квартиры, где прошло мое детство, будто время и расстояние, мой собственный возраст, опередили меня.

– Я думала, мы вместе послушаем репортаж, – наконец сказала она.

– У них там телевизор.

Я принес жестянку. Путаница не проблема. Мне леска не нужна. Я отрезал блесну, отломал крючок, и вот оно уже на ладони – украшение, которое я драил и гнул весь остаток вечера, вот так все этим летом становилось совсем другим, не тем, чем было изначально.

Начнется дождь. Уже начинается. Мы укроемся в купальне. Укрываемся в купальне. Я задвину занавески. Уже задвигаю. Запру дверь. Уже запираю. Сяду рядом с ней. Уже сажусь. Она будет уступчива. И действительно уступчива. Я ее поцелую. Уже целую. Дотронусь до ее груди. Уже трогаю ее грудь. Другой рукой подберусь к лохматке. Уже подбираюсь. Все пойдет как по маслу. Идет как по маслу. Она тяжело задышит и скажет «да». Уже тяжело дышит и говорит «да». Я прошепчу ее имя. Хайди. Уже шепчу. Хайди. Будь осторожен, шепотом скажет она. Я осторожен. Просуну руку ей в трусики. Уже просовываю. Я…

– Кристиан!