Посредник

В ближайшие недели несчастных случаев произошло меньше обычного, и народ мигом поверил, что дело идет к лучшим временам, иные даже договорились до того, что-де хорошие времена уже вернулись. Что еще нужно-то? Несколько дней без серьезных несчастий – и кармакское население усмотрело грядущий подъем. Но никакого подъема в Кармаке не случилось, если не считать Артура Клинтстоуна, который сам по себе был на подъеме. На деньги, доставшиеся ему после задохнувшейся в дыму матери (сумма оказалась значительной), он открыл собственную фирму – «Уборщики Клинтстоуна – чище не бывает», причем фирма была не из тех обычных, что драили полы, мыли окна и выносили мусор. Артур Клинтстоун отыскал себе нишу, единственную нишу в Кармаке, которая росла. Он специализировался на местах происшествий. Ликвидировал все, что оставалось после несчастных случаев: осколки костей, клочья плоти, телесные жидкости. Делал то, чего никто другой делать не хотел или не мог, и делал хорошо. Пятьсот долларов за кровь. Тысяча долларов за экскременты. Пять тысяч – за мозги. Жена его вела учет, и мальчишки знали, кем станут, когда вырастут. Где есть несчастные случаи, там есть и деньги, говорил Артур Клинтстоун. И его не тревожило, что несчастных случаев на время стало, пожалуй, поменьше. Рано или поздно начнется подъем, говорил Артур Клинтстоун, наполняя понятие «плохие времена» новым содержанием. Он обзавелся небольшим фургоном, и народ, заметив его на улице, знал: что-то случилось.

– Скоро никакой разницы не будет, – сказал Фрэнк.

– Между чем и чем? – спросила Бленда.

Они лежали в ее постели, и Фрэнк готов был поклясться, что из закрытого кинотеатра внизу доносятся музыка и смех.

– Между хорошими и плохими временами.

Но если число несчастных случаев снизилось, сами они становились все более замысловатыми. Словно издевались над населением, дразнили его. Пастор и тот не уберегся. Человек, который все время молил Господа пощадить Кармак от бед, сам попал в беду. Этот знак ни от кого не укрылся. Случилось все в воскресенье, когда он шел из церкви домой. Невесть по какой причине ему вздумалось идти по рельсам. Может, не хотел появляться на людях, удрученный малочисленностью прихожан. Как раз в это воскресенье их собралась сущая горстка, да кое-кто еще и ушел посреди проповеди, которую поголовно все оставшиеся сочли от начала и до конца богохульством. Он говорил столь непонятными и странными образами, что они больше смахивали на оскорбления и ересь. Господу не мешало бы отведать собственного горького лекарства. Так или иначе, шагая по рельсам, Пастор задержался там, где молодежь в начале осени клала цветы и зажигала свечи. Сейчас на шпалах оставалась лишь кучка увядших букетов да застывший стеарин, похожий на грязные слезы. Поэтому он нагнулся, хотел прибрать скорбное место. Ему было огорчительно видеть мусор, в который обратилось то, что некогда сияло красотой во имя двух девушек, Вероники и Марион, мертвой и живой. Вот до чего мы дошли. Плачем грязными слезами, пробормотал Пастор. Его слезы падали наземь. Он сунул руку в карман пальто, поискал носовой платок, но не нашел. Стоял нагнувшись, искал платок, а когда наконец вспомнил, что отдал его Фрэнку Фаррелли, было уже слишком поздно. Он услышал какой-то звук, наподобие щелчка, с каким ключ поворачивается в замке. И не мог понять, что это было, пока не попробовал выпрямиться. Не сумел. Щелкнуло в спине. Пастор так и стоял, дрожа, не в состоянии пошевелиться. Какая мука! Он звал на помощь и в то же время надеялся, что никто его не увидит, – положение безвыходное. Немного погодя он уже и стоять не мог, упал рядом с рельсами и лежал на боку, как большое раненое животное.

Нашел Пастора Боб Спенсер, который восемь часов спустя шагал обычным маршрутом в вокзальный бар. Он едва не наступил на беднягу, а разглядев, что там такое, не знал, что и думать о своей неожиданной находке.

– Это вы, Пастор? – спросил он.

– Помоги мне.

– Вы пьяны? Или тоже вздумали покончить с собой?

– Парализовало меня. Спина. Помоги.

Боб Спенсер сел на рельсы возле Пастора, закурил, глянул на черное небо.

– Сперва скажите-ка мне, почему должность Посредника получил не я, а маменькин сынок Фаррелли.

– Сейчас это, наверно, не имеет значения.

– Нет, имеет.

– Ты избил Стива. По-твоему, мы можем иметь Посредника, который…

– Это было позднее. И не в счет. Вы лжете. Может, лучше вызвать Артура Клинтстоуна, пусть смоет вас?

– Будь добр…

– Добр? Почему я не получил работу?

Внезапно Пастор на миг почувствовал свободу – ту свободу, какой старая, закоснелая вера в Бога никогда ему не давала, да, наверно, и не могла дать. Этот миг был возвышенным и беспредельным, хотя он и знал, что ему никогда больше не стоять на церковной кафедре. Тем лучше. Он освобожден от своих обязанностей. Отрекся от Бога, а значит, терять ему нечего. Той ночью в Кармаке Бог стал безработным. Уцелела одна-единственная заповедь: Не лги, черт побери.

– Потому что ты слишком страшный, Боб Спенсер. Посылать тебя к близким – все равно что усугублять их несчастье. Такой ты страшный.