Посредники

Где-то, в какой-то точке живет семья, несчастная или благополучная. Существует трое, четверо с их удовлетворением, покоем, работой, бытом. Потом однажды, как обвал, случается что-то страшное, ненормальное, что длится, может быть, ничтожную долю их жизни, и вот уже эти люди не семья, не возлюбленные, не сын и отец. Они обвиняемые и обвинители. И это новое их положение дает право и обязанность совершенно чужим, посторонним людям влезать в их глубоко скрытую интимную жизнь, судить, кто прав, а кто виноват, взвешивать на неких весах чувства, побуждения, ревность, самопожертвование. Может быть, для него, стороннего свидетеля, все это так невыносимо и оскорбительно? Или с непривычки? Олегу казались бестактными и вопросы судей, и показания свидетелей, словно подглядывавших в щель чужой жизни или подслушивающих у дверей. Его коробили ответы, которые всегда были неправдой, так как не могли вместить сложности ситуации, и потому даже искренние ответы не обнаруживали истину, а были только условным обозначением чего-то, что впоследствии подлежало оценке определенной статье Уголовного кодекса.

Лишь в одном Олег ощущал Родькину правоту. Если речь об убийстве или покушении убить — здесь всегда замешаны соучастники, видимые, а чаще незримые, и надо много терпения, убежденности и ума, чтобы выявить всех и раскрыть преступление.

Теперь предоставили последнее слово обвиняемому.

Рыбин стоял за деревянной загородкой, длинный, сухопарый и сухожилый, с лицом, покрытым желтой щетиной, на котором поблескивали стекла безоправных очков. Он напоминал Олегу тощую клячу, загнанную в стойло. По обеим сторонам загородки дежурили солдаты, краснощекие, сильные, безучастные к происходящему.

Когда подсудимый встал, заложив руки за спину, в зале загудели, зашевелились. Все как бы вытянулись навстречу тому, что он скажет. И только в первом ряду пожилую, со вспухшими, искусанными губами женщину подхватили под руки две соседки. Одна протянула ей флакон, из которого она что-то отпила, другая подала чистый носовой платок. Женщина утерла платком искусанный рот и напряженно застыла, ощущая на себе взгляды присутствующих.

«Жена Рыбина, — подумал Олег и с болезненным любопытством стал вглядываться в лицо женщины. — Маленькая, хлипкая, типичный холерик, а оказалась двужильная. Ее тюкали по голове гантелью, а она нашатырем спасается».

Надтреснутый сухонький голос подсудимого никак не мог прорезаться сквозь скованные оцепенением губы, судья попросил говорить громче. Рыбин откашлялся, странно дернув шеей, и продолжал с усилием:

— ...был, по существу, давно брошен семьей, жил как чужой среди врагов. Дети из-за жены меня ненавидели... Острые приступы удушья, было совсем плохо... никто не помог. Подыхай, мол, ты нам не нужен... Соседи приносили кислородные подушки. Из аптеки. Последний раз лежал в больнице, тоже никто не пришел. Ожесточился... — Рыбин замолчал и вдруг явственно, без усилий выговорил: — Ведь я ее любил, одну ее...

Кто-то крикнул: «Ложь! Сколько их перебывало!»

Олег не разглядел через головы, кто крикнул, жена или одна из ее соседок. Жена Рыбина, помнится, объясняла свое отношение к мужу его постоянными и частыми изменами; как рассказал Родион, на следствии прошли многие женщины, предполагаемые возлюбленные Рыбина: секретарша института, курортная знакомая, соседка по дому и даже участковый врач. Но ни одну из связей Рыбина доказать не удалось.

«Вот так финт, — удивился Олег. — Им обоим по шестьдесят, а они беспокоятся об изменах. Подслушивают, подстерегают. Какая мерзость. Им бы о боге...»

Когда он впервые на суде увидел обоих, в нем ни тот, ни другая не вызвали сочувствия. Глубоко скрытое в отношениях мужа и жены было отвратительно. Явная порочность семейной конструкции, державшейся на расчете и компромиссе столько лет.

Олег посмотрел на судью, каково ему. Молодой, аккуратно причесанный и отглаженный человек со строго сжатыми губами цепко вглядывался в подсудимого, словно ожидая от его последнего высказывания чего-то нового, чего он еще не знал из трехдневного процесса. Под материей пиджака ощущалось налитое, тренированное тело. Олегу почему-то, невпопад происходившему, представилось, как по утрам судья, отжимая гантели, приседает, как эта мускулистая шея напрягается под тяжестью, затем расслабляется.

— ...думал, ее убью, затем себя... — совсем захлебнулся надтреснутый голос Рыбина. — Сейчас глубоко сожалею... Прошу у нее прощения...

Рыбин остановился, помолчал, из-под воспаленного века медленно ползла слеза.

— Я счастлив, — с ударением произнес он, — что она жива. Да, она жива, слава богу. И готов понести любую меру наказания, если...

Он кончил на полуслове, но не садился, ожидая разрешения. Лицо подергивалось, руки все так же были плотно заложены назад.

...В перерыве Олег начал пробираться к Родьке. Зачем ждать приговора. И так все ясно.

Олег стиснул Родькину руку. Тот плохо соображал. Он плавился, как незастывший асфальт под подошвой.

— Извини, я побегаю по коридору, — сказал он, нервно закуривая. — Они теперь засядут надолго.