Пост сдал

Следующего раза не будет, думает Зет-бой.

– Не напортачь.

– Будь уверен. Но я палец о палец не ударю, пока не увижу капусту.

– Ты ее увидишь.

Зет-бой дает отбой, сует телефон в карман и выходит из комнаты Брейди. Проходит мимо сестринского поста и медсестры Райниер, которая по-прежнему не отрывается от экрана. Оставляет тележку в нише с торговыми автоматами и направляется в надземный переход. Упругой, молодой походкой.

Через час или два Райниер или другая медсестра найдет Брейди Хартсфилда согнувшимся на стуле либо распростертым на полу поверх «Заппита». Паники это не вызовет. Он часто теряет сознание, а потом приходит в себя.

Доктор Бэбино говорит, что это часть процесса восстановления мозговой деятельности, и каждый раз, очнувшись, Хартсфилд демонстрирует незначительное улучшение. Наш мальчик на правильном пути, говорит доктор Бэбино. По внешнему виду такого не скажешь, но прогресс нашего мальчика действительно поразительный.

Вы и представить не можете, насколько поразительный, бьется мысль в мозгу Библиотечного Эла, который сейчас используется чужим разумом. Просто не можете. Но понемногу начинаете представлять, доктор Б. Ведь так?

Лучше поздно, чем никогда.

24

– Человек, который кричал на меня на улице, ошибался, – говорит Барбара. – Я ему поверила, потому что голос велел поверить, но он ошибался.

Холли хочет знать о голосе из игры, но Барбара еще не готова об этом говорить. Поэтому Холли спрашивает, кто этот мужчина и что он кричал.

– Он называл меня черноватой, как того парня в телесериале. Сериал смешной, но на той улице это звучало как оскорбление. Это…

– Я знаю сериал, и я знаю, как некоторые используют это слово.

– Но я не черноватая. Никого с черной кожей нельзя так называть, просто нельзя. Даже если они живут в хорошем доме на такой хорошей улице, как Тиберри-лейн. Мы все черные, навсегда. Не думай, что я не знаю, как на меня смотрят в школе и что обо мне говорят.

– Конечно, знаешь, – кивает Холли – ей самой хватило в школе и разговоров, и взглядов. Ее еще прозвали Лепе-Лепе.

– Учителя говорят о равенстве полов и расовом равенстве. Они придерживаются политики толерантности и верят в нее, во всяком случае, большинство, но на переменах можно сразу заметить и черных детей, и китайцев, которые у нас по обмену, и девочку-мусульманку, потому что нас всего два десятка, и мы – перчинки, которые каким-то образом попали в солонку.

Она вспыхивает, голос полон ярости и негодования, а еще усталости.

– Меня зовут на вечеринки, но далеко не всегда. И на свидания меня приглашали только дважды. Один парень был белым, и все глазели на нас, когда мы пришли в кино. А потом кто-то бросался в нас попкорном. Очевидно, в кинотеатрах о расовом равенстве забывают, как только гаснет свет. А как однажды было на футболе? Я бегу с мячом вдоль бровки, выхожу на хорошую позицию, и тут какой-то белый папаша в рубашке для гольфа кричит своей дочери: «Держи эту черномазую!» Я притворилась, будто не слышала. Девчонка ухмыльнулась. Мне так хотелось ее завалить, прямо у него на глазах, но я этого не сделала. Просто проглотила. Или на первом году обучения в перерыв на ленч я оставила учебник английского на трибуне стадиона, а когда вернулась за ним, кто-то вложил в него записку: «Негритосина». Я и это проглотила. Дни, даже недели все идет хорошо, а потом приходится что-то проглатывать. То же самое случается и у мамы, и у папы, я это знаю. Может, у Джерома в Гарварде по-другому, но готова спорить, и ему иногда приходится проглатывать.

Холли сжимает ее руку, но молчит.

– Я не черноватая, но голос меня так назвал, потому что я выросла не в дешевой квартире с драчливым отцом и матерью-наркоманкой. Потому что я никогда не ела листовую капусту и даже не знаю, что это такое. Потому что я грамотно говорю на английском. Потому что в Лоутауне живут бедно, а мы на Тиберри-лейн ни в чем себе не отказываем. У меня есть банковская карточка, я хожу в хорошую школу, Джером учится в Гарварде, но… но разве ты не видишь… Холли, разве ты не видишь, что я никогда…

– У тебя нет и не могло быть выбора, – говорит Холли. – Родителей и место рождения не выбирают. Та же история и со мной. Со всеми нами. И в шестнадцать тебя никогда не просили поменять что-либо, кроме одежды.

– Да! Я знаю, что не должна этого стыдиться, но голос заставил меня ощутить стыд, почувствовать себя никчемным паразитом, и это до сих пор не ушло. Словно в голове осталась дорожка слизи. Потому что я никогда не бывала в Лоутауне, и там ужасно, и в сравнении с ними я действительно черноватая, и я боюсь, что голос никуда не уйдет, и моя жизнь будет сломана.

– Ты должна его задушить, – говорит Холли, сухо и непререкаемо.

Барбара в изумлении смотрит на нее.

Холли кивает: