Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли

Весь процесс знаний в постмодерне построен между этими экстатическими топосами, которые нас оживляют. «Не дай себе засохнуть» или «познай Вселенную за один миг» и «инопланетяне среди нас» — и мы сразу включаемся, и потом остываем, когда нам по каналу «Спас» в программе «Философские чтения» рассказывают о Канте. Кого-то, может быть, Кант и вдохновляет, но опять же: для того чтобы в постмодерне читать или преподавать Канта, должно периодически сопровождать это определенными анекдотами. И чем дальше, тем больше анекдотов, потому что внимание студентов становится всё более кратким. Отсюда нынешние «философские» издания: Хайдеггер в комиксах или голый Хайдеггер в книжке-раскраске, которому студентам цветными карандашами рекомендуется пририсовать рожки...

Вот это и есть «экстатический топос» философии. В конечном итоге, забывается, кто такой Хайдеггер, и возникает некий гносеосимулякр Хайдеггера, о котором все знают, но никто не понимает, кто это. Он становится торговой маркой, его изображают в рекламных роликах, как Че Гевару, который сегодня рекламирует мобильный телефон. Че Гевара в постмодерне совершенно оторван от контекста, но Че Гевара — это начало постмодернистической стратегии, дальше руки дойдут до всего остального.

Элементы и фрагменты премодерна и модерна, лишенные своего гносеологического кода, радикально оторванные от него, помещаются принципиально в новую плоскость. Так возникает бесконечное, неопределенно большое количество пустых, экстатических топосов.

Например, берется любой элемент христианской догматики, затем элемент какой-нибудь рационалистической атеистической модели объяснения мира, складываются вместе безо всяких объяснений и утверждается, что полученная смесь — это «теория христианской эволюции» какого-нибудь Тейяра де Шардена. Причем, это еще скромная прелюдия! Далее этот Тейяр де Шарден рассказывает, что Бог создал амёбу, потом амёба развивалась, исполняясь божественного промысла, становилась рыбкой, потом рыбка обрастала жабрами, поднималась в воздух, и дальше стала Тейяром де Шарденом, иезуитом, жившим в Китае. В принципе, это персонаж для «Кода да Винчи-2», где он должен предстать со своими рыбками, эволюционной моделью и картинкой с питекантропами, как всегда крадущимися вслед за homo sapiens...

А поскольку в каждом из этих гносеологических множеств модерна и премодерна бесконечное количество элементов — историй, нарративов, систем, догматов, то, собственно говоря, для развеселой симуляции знаний постмодерна поле неограниченно. Можно писать абсолютно обо всём, можно делать фильмы на любые темы, серьезные, несерьезные, постмодернистски трактовать любое произведение, любое явление, заглядывая в те уголки, которые были обойдены вниманием в эпоху модерна, и это дурацкое занятие может быть бесконечным. Отсюда постмодерн и черпает свою уверенность — у него есть ещё много чего, что можно уничтожить своим «ничто».

Incredibly strange music

Кстати, об «уголках, обойденных вниманием модерна». Это тоже общий тренд: культура постмодерна — это собирание того, что не попало в модерн. Например, в Америке самым большим успехом пользуются записи Луи Армстронга, которые были отброшены музыкантами, когда они компоновались на пластинке. У кого-то палец соскользнул с нужной ноты, трубач из джаз-бенда приехал пьяный и вообще не мог играть то, что надо было, или произведение оказалось настолько вопиюще неудачным, что от него с отвращением отказались сами авторы-исполнители...

Неудачные или просто патологически нелепые произведения составляют целый раздел на музыкальных полках магазинов современной музыки. Это называется «incredibly strange music» («невероятно странная музыка») . Её очень любил Сергей Курёхин, которого я хорошо знал и с которым дружил.

К примеру, такая никому не известная группа «The Shaggs». Это три или четыре дочки американских фермеров, попросившие у папы деньги на электрогитару, взявшие бидон под ударные и наигравшие в коровнике что-то удивительно идиотское... Фрэнк Заппа нашел эту группу, которая пыталась пролезть со своим ужасом на какой-то конкурс, издал и произвел фурор. В общем, это похлеще будет, чем Эд Вуд.

То, что не удалось в модерне, то, что забыли в эпоху модерна, то, что сбилось с такта, провалилось, становится объектом пристального внимания постмодернистического дискурса.

Объем бессмысленного вещания

Процесс гносеосимуляцииимеет свои ритмы и формы. До этого мы пытались просто описать его как явление, а теперь посмотрим, в каком направленииэто явление развертывается.