Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли

Кризис русского национального мышления, русского сознания я ощущал пронзительно и почти физически.Формулировки простейших умозаключений, наблюдений и констатации по теме «Постфилософия» воспринимались аудиторией с трудом, как будто я обращался к гранитной стене, причем дело было не в качестве студенческого состава (лекции посещали множество преподавателей, людей среднего и старшего поколения, ученых со степенями, специалистов различного профиля).

Дело в том, что если даже на Западе — где все идет более или менее последовательно, планомерно и предсказуемо — переход к постмодерну составляет сегодня серьезный интеллектуальный вызов, рождает бурные споры и нарастающее недоумение, то в России традиционно все идет кувырком, все развивается с подвохом, и сплошь и рядом в совсем ином направлении по сравнению с ранее намеченным и обозначенным. У меня было постоянное чувство, что присутствующие «не верят»в то, что я говорю. «Не верят» в существование «традиционного общества», «не верят» в модерн, а постмодерн представляется им откровенной мистификацией (тут они «не верят» с облегчением, так как их «неверие» подтверждается экстравагантностью описываемого объекта). Но что показательно: пропорция «доверия» и «недоверия» была в целом одинаковой (!)и в отношении банальных общих мест и в отношении рискованных экстравагантных гипотез... Вот это по-настоящему и обескураживало...

Я сам писал в одной из книг («Русская вещь») о «русском маршруте», восхищаясь спонтанностью и растрепанной гениальностью русского духа, взламывающего любые ограничения, ускользающего от любых жестких предписаний. Но в интеллектуальной сфере это традиционное русское иронизирование над мыслью привело к накоплению слишком больших издержек. И сегодня пробиться к тому уровню, где мы мыслим, а не валяем дурака (каким бы сакральным это «дуракаваляние» ни было), чрезвычайно сложно, если вообще возможно. Неимоверное усилие, затраченное на то, чтобы быть понятым, постепенно привело меня к выработке особого философского метода — к концепции русского «национал-хайдеггерианства», которая будет более подробно описана в отдельной книге о Мартине Хайдеггере и проекции понятия «Dasein» на русскую стихию.

Русское сознание не доверяет мысли — ни своей, ни чужой. Это сплошной непрерывной «коан». «Вне меня ничего нет», — втайне подозревает каждый русский. «Но и меня, видимо, тоже нет», — неуверенно догадывается он. Это чрезвычайно обаятельно, но малопродуктивно для изучения философии. Особенно тогда, когда надо мыслить строго и о сложном. Поэтому мне представляется, что путь русского читателя к «Постфилософии» будет непростым и небыстрым. Если какая-то катастрофазаставит наше сознание очнуться, все, конечно, изменится, и эта книга имеет, на мой взгляд, все основания, чтобы стать настольным справочником для тех, кто хочет хоть в чем-то разобраться.

Но может ли быть что-то катастрофичнее, чем фазовый переход от парадигмы к парадигме и тем более переход к такой парадигме как постмодерн? Получается circulus vituosis — катастрофа налицо, но пока разум спит, она не осознается. Чтобы он проснулся, нужна катастрофа. Но она и так есть, но ее никто не воспринимает. Пока такое положение вещей длится, пусть эта книга остается — перефразируя алхимика Иринея Филалета — «открытым входом в закрытый дворец короля».

А. Дугин, Москва, февраль 2009 г.

Глава 1 Конец философии

Парадигмы и постмодерн: введение в проблематику и основы метода

К чему философы?

Внимательно наблюдая за философским дискурсом современного мира, мы видим, что он претерпевает радикальную трансформацию. Когда в XX веке студента просили назвать имя любого философа, он без труда вспоминал Сартра, Хайдеггера, Камю или Ницше. В то время философия еще была неким общепринятым, неотъемлемым элементом образованного человека. Сегодня в ответ на подобный вопрос, особенно в России, не услышишь ничего определенного. «Да, вроде, был какой-то там, с бородой, — нет, это был депутат или политолог... короче, затрудняюсь с ответом...» Современные студенты не могут с той же легкостью и автоматизмом, как их сверстники в XX веке, выдать набор философских имен, пусть даже известных понаслышке. Это означает не только то, что философией стали интересоваться меньше (ею и раньше не слишком-то массово интересовались) или что философы раньше процветали, а в наше время исчезли. Происходит нечто фундаментальное с самим местомфилософии и философа в нашем веке. Это явление не только российского порядка. Нечто подобное характерно для всехобществ.