Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Гомо-, би- и гетеросексуальные мужчины действительно становятся жертвами изнасилований, причём не только мужчинами; это не умещается в обывательском сознании — ведь мужчина всегда сильнее, он может сопротивляться, но зачем ему сопротивляться, если в природе мужчины всегда хотеть секса, а значит, он далеко не так травмируем насилием, как женщины, но даже если женщина насилует мужчину, то это крайне редкие случаи. Это всё так называемые rape myths, мифы об изнасиловании, которые в отношении женщин феминистское движение в одних частях света успешно побороло; в отношении мужчин похожего процесса пока не произошло. Насилие далеко не всегда связано с сексуальной ориентацией; большинство людей, осуждённых за насилие над детьми, в действительности не имеют врождённой или приобретённой страсти конкретно к несовершеннолетним телам[290]; то есть, что бы ни думали разжигатели моральных паник, большинство чайлд-абьюзеров — не инфантосексуалы, а члены семей этих детей, близкие родственники или знакомые, сексуально ориентированные на взрослых людей. Так и мужчин действительно насилуют не только мужчины любой ориентации, но и женщины, как бы это ни казалось невероятным; да, для такого секса необходима эрекция; нет, сам факт эрекции (как и выделение смазки у женщин при насилии) не значит, что мужчине нравится и он возбуждён, это просто реакция организма на стимуляцию; да, эрекция и эякуляция возможны у мужчины без сознания. Как мы выяснили выше, насилие интерсубъективно, оно зависит от социального пространства; Саньял цитирует социологиню Герлинду Шмаус, которая изучала насилие в тюрьмах, — она приходит к такому же выводу, что изнасилование — результат социального пространства, а не действия индивидов. В тюрьме — как и в армии, закрытых школах, монастырях, частных военных компаниях и других местах — особый институциональный контекст, который активно подталкивает людей к изнасилованиям. Это не значит, что только закрытые учреждения провоцируют абьюз, это значит, что и в структуре и архитектуре городских пространств и отношений в городе могут быть выявлены (и исправлены) паттерны, делающие насилие возможным.

В контексте меняющихся норм становится актуальным вопрос — а что вообще считать изнасилованием; мужчинам-жертвам не верят, потому что считается, что просто нежелательный секс под принуждением, которого можно было бы избежать силой, — это не изнасилование. Швеция — один из примеров, где последние десять лет процент выявленных изнасилований растёт именно из-за расширения юридического определения, это свидетельство того, что страна действительно борется с насилием. Она первой в мире в 1984 году убрала гендерные признаки из определения насилия; в 2005 году закон был переписан, включив секс со спящим человеком или не могущим по иным причинам сказать нет; в 2012 и в 2018-м понятие изнасилования снова было расширено — теперь в него включается любой секс без активного согласия, даже если не было физического принуждения; если пересчитать текущий шведский рейтинг насилия по модели, признанной в Германии, он упадёт почти на 327 %. Как не бывает опыта чистого насилия, так и не бывает опыта чистой травмы — она зависит как от индивидуальных факторов, так и от социального окружения и доступных ресурсов помощи. Саньял цитирует разных женщин, которые описывают свой опыт насилия в незападных регионах или 40–50 лет назад: тогда они больше переживали за социальную изоляцию или позор, чем за потерю себя или духовную смерть, травма ощущалась иначе. Саньял кажется, что анти-рейп движение и освещение изнасилований в медиа приводят к непродуктивной виктимизации жертв; rape survivor становится идентичностью для женщины, а далеко не все готовы растворяться в собственной травме.