Читаем Постмодерн. Игры разума полностью

Так, в процессе этого обучения я покажу ему одинаковые цвета, одинаковые длины, одинаковые фигуры, заставлю его находить их, делать их и т. д. Я научу его, например, тому, как по заданию продолжать «однородный» орнамент. Я показываю ему, как это делается, он подражает мне, а я воздействую на него, выражая согласие, отрицание, ожидание, поощрение. Я предоставляю ему свободу действий или останавливаю его и т. д.

Представь себе, что ты наблюдаешь за таким обучением. Ни одно слово в нем не объяснялось бы через самое себя, не делалось бы ни одного логического круга.

В ходе этого обучения объяснялись бы и такие выражения, как «и так далее», «и так далее до бесконечности». Для их объяснения могли бы использоваться в том числе и жесты. Жест, означающий «продолжай же!» или «и так далее», сопоставим по своей функции с указанием на какой-нибудь предмет или же место.

Следует различать: «и т. д.» как сокращенный способ записи и «и т. д.», не являющегося аббревиатурой. «И т. д. до бесконечности» не есть сокращенная запись. То, что мы не можем записать всех цифр числа p, не является человеческим несовершенством, как иногда считают математики.

Обучение, замыкающееся на приведенных примерах, отличается от обучения, указывающего на то, что находится вне этих пределов.

209. «Но разве понимание не простирается за границы всех примеров?» Весьма странное изречение, и притом совершенно естественное!

Неужели этим сказано все? Разве не существует какого-то более глубокого объяснения или разве не должно понимание объяснения все же быть более глубоким? Нет ли у меня самого более глубокого понимания? Разве я располагаю чем-то большим, чем предлагаю в объяснении? Откуда же тогда это чувство, что я располагаю чем-то большим?

Не похоже ли это на то, когда нечто, обладающее неограниченной длиной, я интерпретирую как выходящее за пределы любой длины?

210. «Но действительно ли ты объясняешь другому человеку то, что понимаешь сам? Разве ты не предоставляешь ему самому угадывать существенное? Ты даешь ему примеры но он должен угадать их тенденцию, а значит, и твой замысел». Каждое объяснение, которое я способен дать самому себе, я даю и ему. «Он угадывает, что я имею в виду» означало бы: ему приходят в голову различные интерпретации моего объяснения, и он принимает одну из них. Так что в этом случае он мог бы задать вопрос, а я мог бы и должен был бы ответить ему.

211. «Как бы ты ни инструктировал его насчет продолжения орнамента, откуда он может знать, как продолжить его самостоятельно?» А откуда я это знаю? Если ты хочешь спросить: «Есть ли у меня основания?» то я отвечу: мои основания скоро иссякнут. И тогда я буду действовать без оснований.

212. Если задание продолжить ряд мне дает кто-то, кого я боюсь, то я действую быстро и с полной уверенностью, и нехватка оснований не беспокоит меня.

213. «Но этот начальный отрезок ряда явно можно было бы интерпретировать по-разному (например, с помощью алгебраических выражений), так что тебе прежде всего следовало бы выбрать одну из таких интерпретаций». Вовсе нет! При некоторых обстоятельствах было возможно сомнение. Но это не значит, что я сомневался или же что только и мог бы сомневаться. (В этой связи кое-что следовало бы сказать о психологической «атмосфере» какого-либо процесса.)

Неужели эти сомнения могла бы снять только интуиция? Если она некий внутренний голос, то как я узнаю, каким образом я должен следовать ей? А как мне знать, что она не подводит меня? Ведь если она может вести меня правильно, то она может и сбивать меня с пути.

(Интуиция ненужная увертка.)

214. Если интуиция нужна для образования ряда 1 2 3 4… то она нужна и для образования ряда 2 2 2 2…

215. Но разве то же самое уж во всяком случае не является тем же самым?

Кажется, будто мы располагаем безупречной парадигмой тождества в виде тождества вещи самой себе. Так и хочется сказать: «Здесь уж не может быть различных толкований. Видя перед собой вещь, тем самым видят также и тождество».

Выходит, две вещи тождественны, если они как одна вещь? Ну, а как то, что показывает одна вещь, применять к случаю с двумя вещами?

216. «Вещь тождественна самой себе». Нет лучшего примера бесполезного предложения, которое тем не менее связано с какой-то игрою воображения. То есть мы в своем воображении как бы вкладываем вещь в ее собственную форму и видим, что она заполняет ее.

Мы могли бы также сказать: «Каждая вещь совпадает сама с собой» или же: «Каждая вещь заполняет свою собственную форму». При этом, глядя на вещь, мы воображаем, будто для нее было оставлено свободное место и теперь она точно вошла в него.

Подходит ли это пятно к своему белому окружению? Да, выглядит оно именно так, словно бы сначала на его месте была дыра, а потом оно заполнило ее. Однако выражение «это подходит» не просто описывает именно эту картину. Не просто эту ситуацию.

«Каждое цветовое пятно точно вписывается в свое окружение» вот несколько специализированная формулировка закона тождества.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное