Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

В едва ли не первой статье Маркса «К критике гегелевской философии права» был сделан замечательный философский прыжок — открыт такой именно новый субъект истории, пролетариат. Впоследствии этот формат раннего Маркса был применен и для новых маргинальных субъектов — черных, женщин, третьего мира и даже, пусть и с некоторыми передержками, студентов — когда в 1960-х годах переписывалась доктрина «радикальных звеньев». Но теперь, при плюрализме коллективных групп, независимо от того, насколько «радикально» обнищание тех или иных конкретных групп, он уже не может выполнять эту структурную роль — по той простой причине, что структура была изменена, а роль — упразднена. В историческом плане это едва ли удивительно, поскольку переходная природа новой глобальной экономики еще не позволила своим классам сформироваться в сколько-нибудь стабильном виде, не говоря уже о приобретении подлинного классового сознания, так что оживленная социальная борьба остается в настоящий период чрезвычайно разобщенной и анархичной.

Более удивительным и, возможно, более серьезным в политическом плане является то, что новые модели репрезентации закрывают и исключают любую адекватную репрезентацию того, что представлялось ранее — пусть и в несовершенном виде — в качестве «правящего класса». И правда, отсутствуют, как мы уже отмечали, несколько элементов, необходимых для подобной репрезентации. Распад любой концепции производства или экономической инфраструктуры и ее замена антропоморфным понятием института означает то, что теперь нельзя помыслить никакой функциональной концепции правящей группы, не говоря уже о классе. У них нет рычагов, которые нужно было бы контролировать, да и в способе производства им управлять практически нечем. Только медиа и рынок — вот что опознается в качестве автономных сущностей, а все, что выпадает за них и за пределы аппарата репрезентации в целом, покрывается аморфным термином «власть», чья вездесущность — вопреки ее удивительной неспособности описать все более «либеральную» глобальную реальность — должна была бы навести на более глубокие идеологические сомнения.

Эта нехватка функциональности в нашей картине социальных групп вместе с крахом их способности конституировать субъекта или агента действия означает, что мы тяготеем к отделению признания индивидуального существования группы (плюрализм как ценность) от любой атрибуции проекта, которая регистрируется не как группа, а как заговор, а потому попадает в другой отдел аппарата репрезентации: к примеру, бизнесмены Рейгана, высказываясь о которых, сегодня почти каждый готов допустить наличие связи между частной прибылью и весьма неровной законодательной программой, воспринимаются — с этой точки зрения — как список имен в газете, локальная сеть приближенных, которую можно расширить до регионального братства (Южная Калифорния, Солнечный пояс); самым большим парадоксом является, однако, то, что в таком восприятии они совершенно не порочат бизнес или бизнесменов. Таким образом, таксономия групп в идеологическом плане удивительно эластична и может выстраиваться такими различиями, чтобы сохранялась невинность исходного коллектива, поскольку всегда полагается, что фундаментальный теоретический барьер или табу, которые отделяют группу от социального класса, защищены от слома или нарушения.