Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Такая проба тоже должна потерпеть неудачу, поскольку, как отметил Фрейд, не может быть случайно изобретенных, бессмысленных чисел, и психоанализ Сартра (или его героев) скорее всего пришел бы к тематизации содержания элементов, которые должны были оставаться случайными. Точно так же немаловажно и одиночество воображающего субъекта (одинокая сирена запускает этот «ассоциативный» проект). При этом само время, исторический момент, в котором многообразие, из которого надо случайным образом отобрать спектр индивидуальных впечатлений и состояний, унифицировано — действительно, в данном случае его можно отождествить с тем, что мы называем теперь «номинализмом» как личной и исторической ситуацией и дилеммой. Именно в этом смысле, несмотря на все паутинки, которые уходят за пределы моей «ситуации», достигая невообразимой синхронности других людей, Сартр (как и Руссо) оказывается еще и философом политики малых групп, события лицом-к-лицу, которое, каким бы большим оно ни было — как снятый с воздуха кадр площади, которая разветвляется на улицы самого полиса, запруженные людьми, — должно оставаться доступным для «жизненного опыта» (что является более точным выражением, чем риторика индивидуального тела и его чувств, отсылающая к философии несколько иного типа). Находящееся за этими пределами — как и сам социальный класс — в каком-то смысле реально, но также неистинно, мыслимо, но непредставимо, а потому сомнительно и неверифицируемо для философии экзистенции, которая хочет, прежде всего, чтобы ее в ее жизненном опыте не обманули и не обсчитали. «Тотализация» не предполагает веры в возможность достичь тотальности, напротив, она играет с самой границей как с шатающимся зубом, со сравнением сведений и измерений, позволяющим в итоге установить сам этот звуковой барьер, который, подобно границе между аналитикой и диалектикой у Канта, никогда нельзя преодолеть, хотя сам он каким-то образом трансцендентен опыту. Однако этот невозможный опыт, находящийся по ту сторону от этой границы, ужас множественности — не более чем чистое Число, которое в этом веке было заново изобретено для нас лишь архаическим жестом философии Сартра, переплюнувшей в этом Хайдеггера с его возвращением к досократическим истокам. Слишком большое число людей начинает подавлять мое собственное существование своим онтологическим грузом; моя личная жизнь — уникальная форма частной собственности, оставшейся у меня — темнеет и бледнеет подобно призракам у Гомера или недвижимости, чья стоимость свелась к бессмысленной груде мятых бумажек. Теперь, однако, все это приобретает постмодернистский оттенок — в планетарном влиянии, оказываемом на мысли о темпоральности и возможность представления времени. Сартр все еще во многом остается модернистом, но поучительно понаблюдать за тем, как гравитационная масса чистых синхронных чисел искривляет темпоральные сюжеты, сворачивая их в единственное «понятие», которое может теперь протиснуться между историей и демографией, в единственную релевантную пространственновременную категорию, которую в крайнем случае можно было бы заставить выполнять двойную работу в роли опыта, а именно в понятие самой синхронии, предельной границы репрезентации, существующей, пока не появится телевидение, когда все это невообразимое множество ламп снова зажжется, метафизическая проблема, которую оно вроде бы обозначало и изображало, растворится в воздухе, а постмодернистское глобальное пространство заменит и отменит сартровскую проблему тотализации. Благодаря этой же трансформации, как мы уже отмечали в ряде случаев, основное противоречие модерна и привязанность к невозможной драме репрезентации также ослабляются и стираются. Глобальная тотальность ныне возвращается обратно в монаду, на мерцающие экраны, а «внутреннее», некогда являвшееся героическим испытательным полигоном экзистенциализма и его страхов, ныне становится таким же самодостаточным, как световое шоу или внутренняя жизнь кататоника (тогда как в пространственном мире реальных тел массивные демографические перемещения масс рабочих-мигрантов и глобальных туристов опрокидывают этот индивидуальный солипсизм, что является беспрецедентным историческим фактом). Термин «номинализм» может послужить теперь обозначением этого результата, из которого универсалии выветрились, если не считать спазматических всхлипов возвышенного или новой математической бесконечности; но в этом случае это номинализм, который уже не понимается в качестве проблемы, так что по ходу дела он утрачивает свое собственное имя.

VIII. Пространственные историографии