Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Более глубокий политический мотив «войны с тотальностью» состоит, однако, в другом, а именно в страхе утопии, который, как выясняется, ничем не отличается от страха, выраженного в старом добром романе «1984», так что, выходит, утопической и революционной политики, связываемой, что вполне обоснованно, с тотализацией и определенным «понятием» тотальности, следует избегать, поскольку она неизбежно ведет к Террору, причем такое представление восходит по меньшей мере к Эдмунду Берку, а после бесчисленных случаев его подтверждения в сталинский период оно было убедительно возрождено камбоджийскими зверствами. В идеологическом плане это конкретное возрождение риторики и стереотипов холодной войны, начатое при демарксизации Франции в 1970-х годах, завязано на странное отождествление ГУЛАГа Сталина с концентрационными лагерями смерти Гитлера (но см. замечательную работу Арно Майера «Почему небеса не потемнели?», где дается окончательное доказательство конститутивного отношения между «окончательным решением» и антикоммунизмом Гитлера[318]); не так ясно, чего такого постмодернистского может быть в этих кошмарных, но хорошо знакомых картинах, если не считать деполитизации, которой они от нас требуют. К истории подобных революционных судорог можно обратиться ради совершенно иного урока, указывающего на то, что насилие рождается, прежде всего и главным образом, от контрреволюции, что наиболее эффективная форма последней состоит в этом перебрасывании насилия на сам революционный процесс. Я сомневаюсь в том, что актуальное положение альянса или микрополитики в развитых странах подкрепляет подобные страхи и фантазии; с моей, по крайней мере, точки зрения, они не дают основания для того, чтобы лишить поддержки возможную революцию в той же Южной Африке и перестать с нею солидаризоваться. Наконец, это общее ощущение того, что революционный, утопический или тотализирующий импульс в каком-то отношении с самого начала запятнан и обречен на кровопролитие самой структурой его мыслей, представляется идеалистическим, а может и является в конечном счете попросту слепком с учений об изначальной греховности в самом худшем религиозном смысле этого слова.

Однако вопрос о тотализирующей мысли может быть разыгран и в другом отношении — можно исследовать не ее истинностное содержание или обоснованность, а, скорее, ее исторические условия возможности. Это уже не задача собственно философии, а если и философии, то на уровне симптомов, где мы отступаем назад и остраняем наши непосредственные суждения о данном понятии («наиболее передовая постмодернистская мысль учит нас не применять понятия тотальности или периодизации»), задавая вопрос о социальных факторах, которые активируют или же, наоборот, отключают мышление. Является ли сегодняшнее табу на тотальность всего лишь результатом философского прогресса и возросшего самосознания? В том ли дело, что сегодня мы достигли такого состояния теоретического просвещения и концептуальной утонченности, которое позволяет нам избегать грубых ошибок и промахов старомодных мыслителей прошлого (прежде всего Гегеля)? Может быть дело обстоит и так, но такой вывод упускает из виду урок Рорти, к тому же он потребовал бы отдельного исторического оправдания (в котором, вероятно, учитывалось бы и изобретение «материализма»). Высокомерия настоящего и ныне живущих, можно избежать, поставив вопрос в несколько ином ракурсе: почему «понятия тотальности» казались необходимыми и неизбежными в определенные моменты истории и, напротив, вредными и немыслимыми в другие? Такое исследование, прокладывающее путь назад, за пределы нашего собственного мышления, к той основе, которую мы более (или еще) не можем мыслить, не может быть философским в том или ином положительном смысле (хотя Адорно в «Негативной диалектике» и попытался превратить его в подлинную философию нового типа); оно определенно заставило бы нас сильнее ощутить то, что наше время — это время номинализма в самых разных смыслах (начиная с культуры и заканчивая философской мыслью). Такой номинализм может, вероятно, обладать разными предысториями или сверхдетерминациями, среди которых, к примеру, момент экзистенциализма, в котором новое социальное чувство изолированных индивидов (и ужас демографии, особенно явственный, как мы отмечали, у Сартра) лишает прежние традиционные «универсалии» их блеска, теоретической мощи и убедительности; но также сюда можно отнести и старую традицию англо-американского эмпиризма, которая перерождается с новой силой после этой смерти понятия в парадоксально «теоретическую» или гиперинтеллектуальную эпоху. Конечно, в определенном смысле общий лозунг «постмодернизма» обозначает все это тоже; но в таком случае он не объяснение, а то, что еще предстоит объяснить.