Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

В действительности Джеймс сам предлагает опосредующее звено, которое позволяет нам переключиться с психологии (или даже психоанализа) на категории прав собственности. Благодаря замечательному пассажу, в котором Джеймс сравнивает постоянство личной идентичности, выявляемое на фоне наших многочисленных воспоминаний, с клеймением скота нашим отличительным «знаком», мы приходим к более удачной формулировке, в которой терминология производства заменена терминологией юридического права:

Наша ошибка состояла в том, что [настоящая] мысль воображалась в качестве того, что устанавливает собственность на прошлые мысли; тогда как на самом деле мы должны представлять ее в качестве того, что уже владеет ими. Собственник «унаследовал свой „титул“». Его собственное «рождение» уже совпадает со «смертью другого собственника»; в самом деле, само существование собственника должно совпасть с появлением имущества. «Следовательно, каждая Мысль рождается собственником и умирает в качестве собственности, передавая то, что она реализовала как свою Самость своему собственному более позднему владельцу» (GS 9).

Благодаря этой формулировке, в которой аналогия прав собственности заменяет аналогию производства, открывается царский путь к ассоциативной работе следующих глав: теперь мы можем сразу же перейти к вопросу о любовной романтике и фотографии у Готорна. Затем «любовная романтика» обеспечит стабильность «бесспорного титула и неотчуждаемого права» (GS 95), даст гарантию от колебаний на рынке недвижимости, тогда как практика фотографии (как профессия Холгрейва в «Доме о семи фронтонах») окажется, вопреки ожиданиям, «художественным предприятием, враждебным имитации» (GS 96). Если мимесис связывается с реализмом (а потому и с угрожающей динамикой рынка), странность и «гиперреальность» первых фотографий или дагерротипов будет зафиксирована в качестве герменевтической деятельности, которая «в действительности обнажает тайну характера с тем правдоподобием, на которое никогда ни осмелился бы ни один художник» (Готорн, цитируется по: GS 99).

Эта частная гомология с девиантными или маргинальными формами «искусства» (скорее любовного романа, а не реализма, фотографии, а не великой традиции складывающейся в те времена модернистской живописи) будет подхвачена далее, когда у Норриса, а также в обманках Пето и Харнетта, мы обнаружим еще один девиантный феномен, а именно «натурализм»; такие малые медиа не отменяют в этом случае большого линейного нарратива, рассказывающего о телосе художественной или же литературной истории, но словно бы занимают его края, что напоминает о предложенной Делезом трактовке (в его кинотипологии) инстинктивного натурализма и фетишизма Штрогейма и Бунюэля. Невозможное решение «Дома о семи фронтонах» — постоянный титул за пределами рынка, «иммунитет к присвоению» — теперь напрямую выводит к возможности представления различных видов понятийных отношений между собственностью и самостью (позже мы разберемся с политическим вопросом, поднимаемым этим прочтением Готорна и заключающимся в том, не следует ли это романтическое видение считать критикой рынка или же его утопической трансцендентностью). Однако предельные концептуальные возможности даны попытками теоретизировать рабство и «странными» контрактными условиями у Захер-Мазоха, задаваемыми для его «мазохистских» практик. Мы вынуждены пропустить здесь замечательное обсуждение у Майклза этих предметов, ограничившись лишь замечанием, что проблема рабства оставляет книгу в мейнстриме американской истории, тогда как вроде бы случайная вылазка в восточноевропейские материалы на самом деле составляет главный контрольный тест для «Золотого стандарта» в целом, а именно обнаруживающийся у Норриса и, прежде всего, в «Мактиге» двойной феномен скаредности и мазохизма (в лице Трины). Золото наконец с триумфом выходит на сцену в «реальности» натуралистического текста (противопоставляемой фантазмам и воображаемым решениям юридических «теорий» рабства, с одной стороны, и «каноническому праву» мазохизма — с другой). Длинный экскурс в вопросы земли и собственности позволил, однако, наделить это новое сочетание стоимости и самости дополнительным «уровнем» юриспруденции и теории контрактов, который вскоре, как мы выясним, освободится от этих ограничений и станет автономным.