Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Эта возможность впервые помыслить понятие способа производства иногда описывается довольно неопределенно, как одна из новообразованных форм исторического сознания или историчности. Но не обязательно обращаться к философскому дискурсу о сознании как таковом, поскольку описываемое можно с равным успехом назвать новыми дискурсивными парадигмами, и этот более современный способ речи о появлении понятий подтверждается, с точки зрения литературно образованных читателей, тем, что наряду с этой парадигмой обнаруживается еще одна новая парадигма, на этот раз историческая — в романах Вальтера Скотта (как его интерпретирует Лукач в «Историческом романе»). Неравномерность, которая позволила французским мыслителям (Тюрго, но также самому Руссо!) концептуализировать «способ производства», имела, видимо, как и все остальное, отношение к предреволюционной ситуации Франции этого периода, в которой феодальные формы как нечто особое и отличное еще больше выделялись на фоне целого, новообразовавшейся буржуазной культуры и классового сознания. Шотландия во многих отношениях — более сложный и интересный случай, поскольку просвещенческая Шотландия, как последняя из формирующихся в те времена стран первого мира или как первая из стран третьего мира (если использовать здесь провокативную идею Тома Нейрна из «Распада Британии»), была, прежде всего, пространством сосуществования совершенно разных зон производства и культуры: архаическая экономика горцев с их клановой системой сочетается здесь с коммерческим напором «партнера» и соседа Англии, стоящего на пороге промышленного «рывка». Великолепие Эдинбурга было, соответственно, следствием не гэльского генетического материала, но скорее стратегической, хотя и эксцентричной позиции шотландского мегаполиса и шотландских интеллектуалов по отношению к этому едва ли не синхронному сосуществованию различных модусов производства, причем задачей шотландского Просвещения стала именно попытка «помыслить» или теоретизировать его. И это не просто экономический вопрос. Скотт, как позже Фолкнер, унаследовал социально-историческое сырье, народную память, в которой кровопролитные революции, гражданские и религиозные войны отображали в форме живого повествования сосуществование способов производства. Условия мысли новой реальности и формулирования новой парадигмы для нее требуют, судя по всему, уникальной ситуации, а также определенной стратегической дистанции от новой реальности, которая обычно оглушает тех, кто слишком в нее погружен (это в каком-то смысле напоминает эпистемологический вариант принципа «стороннего наблюдателя», хорошо известного в научных открытиях).

У всего этого есть, однако, еще одно вторичное следствие, имеющее здесь для нас большее значение и относящееся к постепенному вытеснению такой понятийной системы. Если постмодернизм, как расширенная третья стадия классического капитализма, является более чистым и гомогенным выражением классического капитализма, из которого были вычищены многие ранее сохранявшиеся анклавы социально-экономического различия (посредством колонизации или поглощения товарной формой), тогда есть смысл предположить, что размывание нашего чувства истории и, в частности, наше сопротивление таким глобальным или тотализирующим понятиям, как собственно способ производства, являются производной не чего-нибудь, а именно такой универсализации капитализма. Там, где все системно, само понятие системы теряет, вероятно, свои основания, возвращаясь лишь путем «возвращения вытесненного» в кошмарных формах «тотальной системы», вымышленной Вебером, Фуко или героями романа «1984».

Но способ производства не является «тотальной системой» в этом малопривлекательном смысле; он содержит в себе ряд контрсил и новых тенденций, как «остаточных», так и «нарождающихся», которые он должен попытаться освоить или проконтролировать (отсюда концепция Грамши о гегемонии). Если бы эти гетерогенные силы не обладали собственной действенностью, гегемонический проект был бы не нужен. То есть различия предполагаются моделью, чем-то, что следовало бы четко отличить от другой черты, которая затемняет эту, а именно от того, что капитализм также производит различия или дифференциацию как производную своей собственной внутренней логики. Наконец, если вспомнить наше исходное обсуждение репрезентации, ясно, что существует различие между понятием и вещью, между глобальной или абстрактной моделью и нашим индивидуальным социальным опытом, некоторую объяснительную дистанцию от которого первая и должна создавать, хотя вряд ли должна его «заменять».