Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Меня всегда поражало то, что предложенная Линчем концепция городского опыта — его диалектики между «здесь и сейчас» непосредственного восприятия и воображаемым или выдуманным чувством города как отсутствующей тотальности — представляет нечто вроде пространственной аналогии важнейшему определению самой идеологии, данному Альтюссером: «Воображаемое представление отношения субъекта к его Реальным условиям существования». Каковы бы ни были ее недостатки и проблемы, эта позитивная концепция идеологии как функции, необходимой для любой формы социальной жизни, хороша уже тем, что подчеркивает наличие разрыва между локальным позиционированием отдельного субъекта и тотальностью классовых структур, в которых он размещен, разрыва между феноменологическим восприятием и реальностью, которая превосходит любое индивидуальное мышление или опыт, то есть разрыва, который идеология, собственно, и пытается сократить или скоординировать, нанести на карту посредством сознательных или бессознательных репрезентаций. Предложенная здесь концепция когнитивного картографирования предполагает, следовательно, экстраполяцию пространственного анализа Линча на сферу социальной структуры, то есть в наш исторический момент, на тотальность классовых отношений на глобальном (или лучше сказать мультинациональном) уровне. К сожалению, в ретроспективе выясняется, что сила этой формулировки является также и ее фундаментальной слабостью: перенос визуальной карты[325] с города на земной шар настолько убедителен, что в итоге пространственной становится и сама операция, которую мы должны были помыслить совершенно иначе. Новое ощущение глобальной социальной структуры должно было обрести фигуру и сместить чисто перцептуальный субститут географической фигуры; когнитивное картографирование, которое должно было иметь своего рода оксюморонное значение и преодолеть пределы картографирования как такового, как концепт затягивается обратно силой притяжения черной дыры собственно карты (одного из самых мощных концептуальных инструментов человечества), а потому отменяет свою собственную невозможную оригинальность. Но также следует выдвинуть и вторую посылку, а именно то, что наша неспособность построить пространственную карту является столь же удручающим политическим опытом, как и аналогичная неспособность построить пространственную карту нашего опыта жизни в городе. Отсюда следует, что эстетика когнитивного картографирования в этом смысле является составной частью любого социалистического политического процесса.

Методологически в операции картографирования, как она выявляется в интересном тексте Георгакаса и Суркина (или в единственном развернутом анализе когнитивного картографирования в одном культурном артефакте, который удалось завершить мне самому), следует подчеркнуть, что в актуальной мир-системе всегда присутствует медиатермин, действующий в качестве аналога или материальной интерпретанты той или иной социальной модели, репрезентационной в более прямом смысле. При этом возникает что-то вроде новой постмодернистской версии формулы базиса и надстройки, в которой репрезентация социальных отношений как таковых требует ныне опосредования той или иной промежуточной коммуникационной структурой, с которой она может быть считана косвенно. В фильме, который я сам изучал («Собачий полдень» 1975 г., режиссер Сидни Люмет)[326], возможность классовой фигурации в содержании (деградация прежней страты среднего класса до пролетаризации или наемного труда, возникновение фальшивого «нового класса» государственной бюрократии), с одной стороны, проецируется на мировую систему, а с другой — выписывается в форме собственно системы звезд, которая занимает промежуточное положение и прочитывается как интерпретанта содержания. Сартровское учение об аналоге позволило теоретизировать эту косвенность и ее механизмы, показав, что даже самой репрезентации, чтобы получить завершение, нужен заменитель, местодержатель или местоблюститель, своего рода мелкомасштабная модель радикально иного и более формального типа. Теперь кажется ясным, что такого рода триангуляция является исторически специфичной, обладая более глубоким отношением к структурным дилеммам, заданным постмодернизмом как таковым. Также она ретроактивно проясняет предварительное описание постмодернистского «теоретического дискурса», которое было предложено ранее (а также отрепетировано в странном новом идеологическом симбиозе, сложившемся при постмодернизме между медиа и рынком). В таком случае это не вполне теории, а скорее собственно бессознательные структуры, множество остаточных образов и вторичных эффектов собственно постмодернистского когнитивного картографирования, чей необходимый медиатермин выдает себя теперь за ту или иную философскую рефлексию о языке, коммуникации, медиа, а не за обработку его фигуры.