Постнеклассическое единство мира

Гипотетически предположенное единство позволяет сформировать продуктивную перспективу видения. «В исследовании национального полезно исходить из понимания Единого Целого – как взаимодействия разных членов в одном согласном организме человечества, видя его как ориентир, а народы как инструменты, при том, что труба не похожа на скрипку и играет другую партию и каждый делает свое незаменимое дело… Так вот Инвариант Единого видится – понимается – сказывается каждым народом в особой проекции, и это есть национальный образ мира» [134, с. 46, 90]. Именно посредством взаимодействия разных народов оформляется общечеловеческая культура – инвариант в вариантах[332], единство в многообразии [ср. 165]. Стиль любой культуры выступает в качестве особого голоса, своей мелодии в общем хоре, оркестре всего человечества[333], представляет собственную сторону, срез, грань единого мира, которая не исключает остальных, других граней, срезов, сторон, но предполагает и дополняет их. «Эта особая структура общих для всех народов элементов (хотя они и понимаются по-разному, имеют свой акцент) и составляет национальный образ, а в упрощенном выражении – модель мира» [134, с. 47]. Специфицируются и простейшие фундаментальные различия/различения: «Можно, видимо, сказать: белое или черное – европейская модель; белое станет черным – китайская модель; белое и есть черное – индийская модель» [157, с. 108].

Комплексный характер разнообразных культурных взаимодействий наглядно объясняется с помощью концепции социальных эстафет, разрабатываемой М. А. Розовым. «…Отдельно взятый образец в принципе не может быть однозначно воспроизведен в силу того, что всё на всё похоже в том или ином отношении. …Иными словами, образец сам по себе не задает четкого множества возможных реализаций. …Это означает, что понять механизм эстафет нельзя в рамках элементаристских представлений: отдельно взятых эстафет просто не существует и не может существовать, они возникают в рамках некоторого эстафетного универсума, в рамках определенной социальной среды» [444, с. 67].

Если философия предпринимает рефлексию предельных оснований всей культуры, претендует на критическое рассмотрение всего разнообразия мира в целом, то тем же самым жестом, обеспечивающим ее универсальность, она обрекает себя также вникать и в специфику каждой отдельной культурной формы, каждой сферы и области мира. Это неизбежно, поскольку культура (как и цивилизация) представлена всегда только в конкретных своих локально-региональных формах, различающихся по национально-географическим и хронологическо-историческим разверткам и, одновременно – в виде не менее конкретных сфер, областей и доминионов (проявляющихся, в свою очередь, еще более конкретными жанрами, направлениями и т. д., вплоть до совсем конкретных произведений), так что ее целостность оказывается некоторым интегральным эффектом вскрытия тех или иных оснований, фундаментальных для всех ее форм и разновидностей. Ведь, в конце концов, математику, например, пристало заниматься математикой, а музыканту – музыкой, тогда как выяснять, чем музыка отличается от математики или что делает одну – одной, а другую – другой, вовсе не их задача, но проблема всё-таки философии, пусть и в прикладном ее, так сказать, повороте. Конечно, дело здесь не должно идти о каждом отдельном предмете как таковом – об этом столе или том дереве, хотя и тут всё зависит от подхода. «Когда Бернарден де Сен-Пьер, французский натуралист и писатель XVIII века, вознамерился исчерпывающе описать листик земляничного растения, ему пришлось вскоре отказаться от этой затеи, так как он понял, что для исчерпывающего описания одного листка пришлось бы расширить рамки изложения до… Вселенной. Шпенглер, тоже sui generis „натуралист“ в проекции истории, наткнувшись на свой „земляничный лист“ (появление 1 июля 1911 года немецкой канонерской лодки „Пантера“ в марроканском порту Агадир), оказался в скором времени лицом к лицу всё с той же проблемой исчерпывающего объяснения, где речь шла на этот раз не о мире-как-природе, а о мире-как-истории» [463, с. 632].