Постник Евстратий: Мозаика святости

В поварне стряпуха нет, нет и ворчала на мать: весь дом старается есть куском пожирнее да слаще, а хозяйка постится. Эвон, одни синевой глазищи и блещут на исхудалом лице!

Все едят, люди как люди, а ей на поварне наварят простеньких щец из капусты да проса (просо– пшено), а она ест да нахваливает. А по средам да пятницам в рот ничего не возьмет, взвар ей и тот отсцеживали!

А двор то богат: свое масло коровье едали. Неужли володарке– хозяйке не дали бы? Так нет, отвернется от мяса да молока, пустые ей щи, видите, подавай!

В светёлке (светелка– комната в доме богатого киевлянина, обычно располагалась на втором, светлом этаже, потому и «светелка», «светлица») у матери, как в келье монаха киот да иконы. Грозные темные лица христианских святых смотрели на суетный мир грешных людей: мальчик боялся.

Всё чаще мать сыну шептала: «окрестить бы его!». Сын понимал: мать об отце. Мать, поправляя на шейке у сына крестик из дуба, гладя по светленькой голове, начинала рассказ про быль недавней уже старины: про князя Владимира, как рос он буйным язычником, наложниц имел больше некуда (мальчик не уточнял, кто такие наложницы, стеснялся спросить, отвлечь мать от плавного нараспева), буянил по Киеву да Днепру, ходил с дружинами воевать земли заморские, на греческую землю дань понакладывал да степь усмирял…

А как ожениться на сестре базилевса (базилевс, басилевс– византийский император), так в Корсуни и крестился. С тех пор усмирел, эвон как ладно дела то пошли. Не иначе, как Красным то солнышком народ его величает. И Русь богатеет. Ты видел, как Киев хорош? Как строятся храмы? Лепота! В Киеве жить – превеликое счастье.

За Киевом, сын, не везде христианство бытует, да и в Киеве, погляди, через раз христиане живут. Даром что князь наш Владимир тогда, давно то и было, да и недавно, дедов уже нет, что при нем тогда жили, ведь лет больше ста-двести прошло, так князь, как вернулся с греческой земли, народ окрестил одним махом. Загнал в Днепровскую воду на Почайне-реке, там византийцы– попы народ и крестили.

Мальчик, как сказку, слушал про князя, видел в детских грёзах своих ладьи по Днепру, Корсунь-град, что мощно стоит на море, про то, как витязи князя штурмуют крепости башен, и сам князь на боевом коне (конь-это Лыска, дворовая толстая кляча, что часто возила его на хребте, и долго жевала губами, когда подадут ей хлеба шматочек с крупной сольцой…).

Очнулся от грёз, когда мать говорила:

«Сейчас, мой сыночек, есть уже иереи и из славян, а тогда приехали с князем строгие батюшки…

Окрестить бы его, окрестить…» Мальчик перебивал:

«А какое оно, море?»

Мать пожимала плечами:

«Даст тебе Боженька, и увидишь… Наверно, большое!!!»

Мать умолкала, вдаваясь в свои тяжёлые думы. Мальчик молчал. Свеча обгорала на тонком оконце, лампада с киота теплилась живым. Мальчик смотрел то на светлое личико матери, то на строгие образа Спасителя и Девы Благой. Сумрак прохладой втирался в горенку (горенка, светелка – комнаты в доме. Горенка– комната, что «на горе», то есть на верхнем этаже богатого дома) дома; мать, встав на колени, молилась. Долго молилась и истово. Мальчик боялся, но повторял, кое-где спотыкаясь на трудных словах: «Отче наш, иже еси на небеси…» Потом спрашивал:

«А Богородица тоже из греков?»

Мать улыбалась и вновь повторяла историю света, историю тьмы.

Иногда мать доставала величайшее из сокровищ – книгу. Коричневый кожаный переплет пах застоявшимся ладаном, красные буковки сплетались в славянскую вязь. Мать говорила:

«Учи, сынок, азбуку, учи, мой родной. Осилишь, сам книгу прочтешь. Видишь, сынок, буковки разные? Они наши, славянские. Учители из словен научили нас азбуке. Теперь читаем на нашем, родном языке. И все понимаем. А у латин там читают всё по-латыни, не разберешь! А у нас всё родное, знакомое: «Аз» значит я, «Веди» – поведать, узнать, «Глагол» мальчик радостно обрывал:

«Говорить?»

Мать ласково гладила по голове: «какой ты у меня умница, кровушка мой…».

Термы

Раннее утро, а солнце палило, будто не март. Пусть дело к апрелю, и скоро Песах, но все же, но все же… Анна молча брела, легкие коччи (кожаная обувь типа сандалет) едва задевали щели плиток. Мощеная улица разветвлялась, ведя к храмам и баням.

Главная улица Херсонеса, что проходила с востока на запад Бело-Желтого города, была главной артерией города. Улицы-вены шли под прямыми углами, кварталы ровно делили город на почти равные части, с весьма и весьма маленькими расстояниями между кварталами. Мощёные плитки межались с ровной брусчаткой, под которой текли в море стоки, надежно упрятанные в керамических трубах. Двухэтажные дома стояли так рядом друг к другу, ну, ровно в обнимку. В первых этажах почти всех домов располагались лавки с товаром, двери которых всегда широко были распахнуты. Ах, какая роскошь цвела, расцветала в лавках с товарами, поневоле заглянешь хотя бы в одну.