Постник Евстратий: Мозаика святости

…Нелегкая жизнь пришла и к Елене. Разговор тот не слышала, далеко. Видеть то видела, как подсаживался к пленному страж, ухнуло сердцем: не дай Бог, убьют! Встрепенулась, ожглась. Села, голову наклонив. И набатом по сердцу тихое «нет». Как громыхнул каждый звук короткого «нет», как веткой крапивы по очам и по сердцу. Ясно ведь было и ранее, какова судьба у монаха. У пленных надежда мягким комочком теплится в глубинках исстрадавшихся сердец: а вдруг выкупят или отпу стят? Или дружина доброго князюшки отобьет?

А у схимника вечный пост да воздержание, служба Богу Единому греха не потерпит. Помыслы грешные, и те отмоли. А все едино: надежда маревом манит, туманом стелится по ранам души. Душа одна, а людей двое: она и монах. Все б отдала за зе леные очи! От срыва спасала только лишь вера, что гранита крепче да слова людского. Нет, осуждения бабского бояться не стоило, любовь всех пересудов крепче и слаще. Но гвоздем застряло, что в голове, что на сердце бедном – нельзя! Нельзя навредить, нет, не себе, раз мой грех, мой и ответ за содеянное. Нельзя навредить монашеской чести, монашеской чистоте, схиме навечной. Знала, кара господня настигнет любимого. Любое себе наказание пережила бы, а вот кара любимому? Лучше погибнуть, чем дать пострадать невинному иноку.

Тихое «нет», и стопы побрели за бабёнками, что собирали сухое травье для разжива костра. Тихое «нет», и сгорели в костре, как сухая трава, без остатка, надежды на счастье с любимым, с отрадой души и сердца надеждой.

Печенеги!

Ночью туман поднимался над степью, клубы вились над спящей землею, как будто матушка мать-сыра-земля ровно дышала, дав себе отдых. За каплями рос поднимался и разнотравья настой, коням раздолье. Теплело: шли явно к югу. Теплая степь уже не холодила ночами уставшие члены, босые ноги легкий холод тумана остужал натругу и боль. Стан умолкал, отдыхая перед трудной дорогой. Стража дремала, привычно косясь на полон: ложились отдельно. Унаки стайкой держались круг монастырской братии, женщины чуть поодаль, греясь у загасавших угольков костерка.

Вечер удался на славу: стража поймала косулю в силки, даже свиста стрелы не понадобилось половцам. Стрелы они берегли: путь-то далекий, где стрелу изготовишь в походе?. Наевшись досыта сами, бросали обглодки полону. Те обсосали до зеркального блеска обглодки, были б собаки, досталось б и им. Но шелудивые псы отстали в дороге, доставаясь в добычу волкам.

Ни стону, ни храпа: устали. Стража тоже ведь люди, поди, за день намаяться вдоволь пришлось, полон невелик, а догляду много. Да и сытность после мяса косули расслабила члены.

Легкий свист стрел тучей накрыл группку людей. Люди валились, подкошенные меткими стрелами. Падали молча, носами втыкаясь, теперь уж навечно, в мать-землю сырую. Прежде всего выкосили уных с полону. Кто-то поднялся из них и кинулся стрекача в степную траву. Стрелы градом валили и правого и виноватого. Монахов, лежавших поодаль, своими рясами схожих с цветом земли, печенеги не тронули: не заметили вроде?

Женщин хватали в аркан и за косы: ловко-привычно мотали длинные косы, молча-привычно отсекли группу женщин в сторонку.

Половцы очнулись в мгновенье: привычка войны есть привычка войны. Стрелами не пользовались, а понеслись врукопашную. Часть отряда набега отсекла группку из баб и погнала в гущу травы, часть развернулась навстречу страже отряда. И жуткая сеча, страшней еще тем, что бились в молчанку, развернулась в поле том чистом. Женщины отворачивались, закрывая глаза от ужаса боя.

Уцелевшие унаки в серости раннего утра через туман, искажавший картину сраженья, жадно смотрели на бой: люди казались вчетверо выше, глаз вырывал из тумана то ли гриву коня, то ли клочья тумана; черно-фиолетовые бешеные глаза лошадей, оскал конских морд, кусавших коней супротивника, острый блеск сабелель. И все это молча. Слышен было только густой храп да топот коней, бесподкованными копытами топтавших упавших в смертельном бою.

Кто свой, кто чужой, поди разбери славянскому взору? Печенеги, те вроде в штанах на меху, несмотря на жару. Черные волосы косматились из-под шапок, тонкие сабли серебрились над клоком тумана. Лица сплошь в масках-забралах, и от того страшнее и мощнее казалась их сила.

Половцев меньше. Забрала в котомках, притороченных к седлам. В молнии набега печенегов никто не достал ни шлема, ни маски.

И то, никто ждати не ждал печенега!

Разведка, а дядя доверил Атраку разведку, разведка обрыскала степь ближе к вечеру, изловив ту косулю: ни тебе стану врагов, ни обычного клина отряда, ни круглого стана телегами внутрь, ни «живого питанья» – скота, которое гнали впереди или сзаду отряда. Даже запаха конкурентов не было чути!

Как разбили их несколько весен назад в степи вместе с греками, так печенеги не смели появляться даже в обычной ранее Таврике (Крыму). Боялись, ой, как боялись они половецкого плена! Смерть не страшила, смерть вожделенна воину смерти, страшил плен половецкий, злой, без пощады. Тому и рыскали по степи подалее от половецких отрядов.