Посторонняя

Певунов подумал, что они с доктором, наверное, ровесники, а тот разговаривает с ним как с подростком. Это естественно, решил он, больные похожи на детей: капризничают, требуют внимания, расстраиваются по пустякам.

— Вадим Вениаминович, не думайте, что я не в своем уме. Я прекрасно все понял. Мне недосуг ждать улучшения долгие годы. Это скучно, поверьте.

— Боюсь, вы и рисковать готовы единственно от скуки.

— Какое это имеет значение?

— Имеет, и еще какое. Психологический фактор, знаете ли.

Уходя, Рувимский похвалил Газина:

— Вы на верном пути, молодой человек. Щиплите их за все места.

В коридоре, напротив, сделал внушение практиканткам:

— Если вы будете вести себя в палатах как на вечеринках, отправлю вас в институт с самыми нелестными характеристиками…

Нина Донцова приехала в больницу около девяти вечера, после работы еще забежала домой и наспех приготовила ужин. В вестибюле дорогу ей преградил мужчина пенсионного возраста в кожаной тужурке:

— Куда, гражданочка? Не положено.

Нина не стала долго разговаривать, она не с неба свалилась, сунула вахтеру рубль, который тот, как фокусник, проглотил рукавом.

— В случае чего я вас не видел.

На этаже дежурила молоденькая девушка с кокетливой прической. Ей Нина сказала, что пришла к Певунову по разрешению Рувимского, который обещал оставить ей пропуск. Девушка согласно кивнула.

— Он ужинал? — спросила Нина.

— Чай, кажется, пил.

Леонид Газин встретил ее громогласным «ура!». На накануне пустовавшей кровати сидел древний старичок и штопал шерстяной носок. Певунов лежал в том же положении, в котором она оставила его вчера — лицом к стене.

— Сергей Иванович! Очнись! К тебе невеста! — гаркнул Газин.

Певунов повернул голову, сказал без радости, но и без раздражения:

— А-а, это ты, Донцова? Здравствуй! Тебя что — муж бросил?

— Нет, Сергей Иванович, дома все в порядке. Приехала вас покормить. Вот — домашний борщ, а вот — филе трески с жареной картошечкой. Еще все теплое, видите, как я ловко укутала.

Нина развернула шерстяной платок, вынула термос с борщом и миску с рыбой. Достала из сумки глубокую суповую тарелку, ложку, нож и полкаравая свежего орловского хлеба. Исай Тихонович отложил недочиненный носок и с шумом принюхался.

— Чтой-то, дочка, никак борщ тмином заправляла?

— Заправляла, дедушка. Меня мама научила. Я сейчас тарелочки попрошу у сестры, вы все попробуете. Тут полкастрюли. Сергей Иванович один не справится.

— Он такой едок, ему и кастрюли мало, — пошутил Газин, с любовью глядя на Нину.

Певунов следил за приготовлениями ко второму ужину безучастно, точно его это не касалось. Но его это как раз касалось. Нина со словами: «А вот мы сейчас поудобнее сядем!» — ловко приподняла ему голову и подсунула, подбила под нее подушку. Затем выскочила из палаты и через минуту вернулась с тарелками. Разлила борщ всем троим, распластала на ломти орловский каравай.

— Нина, ты как налетчица, ей-богу…

Певунов не успел досказать свою мысль: полная ложка красного борща торкнулась ему в губы. Несколько глотков он сделал автоматически. В прежней жизни он умел и любил приказывать, а теперь вдруг душа его возжаждала подчинения чужой воле, воле именно этой молодой женщины с улыбающимся, ясным лицом. Подчиняясь, превращаясь почти в младенца, он испытывал род блаженства, напоминающий купание в теплой воде.

— Я уж как-нибудь могу держать тарелку и ложку, — хмуро заметил он. — Руки-то у меня двигаются.

— И хорошо, что двигаются, — засмеялась Нина.

Некоторое время торжественную тишину нарушало лишь смачное причмокивание Исая Тихоновича да сопение Газина, который после каждой ложки икал и виновато косился на Нину. Певунов ел бесшумно. Нина скормила ему тарелку борща и взялась за рыбу.

— Рыбу не хочу. Она жирная, — попробовал воспротивиться Певунов.

— А вам и надо поправляться.

— Зачем мне поправляться?

— Чтобы выздороветь.

Он съел и рыбу, и картошку, и апельсин. Желудок его разбух, и в голове зазвенело. Он смотрел на Нину умоляюще.

— Авдотья моя отменно борщ варила, — сказал Исай Тихонович, доставая из-под подушки пачку папирос «Прибой».

— Это супруга ваша?

— Она самая, упокой ее господи. Давеча сидим с ней чай пьем, она и говорит…

— Так она живая?

— Почему живая, помершая. Пятый год пошел, как схоронил. Померла-то она легко, в одночасье. Льготу ей напоследок отпустил господь. Вот так лежала на кровати, к телевизору ликом, попросила: «Поди, Исаюшка, принеси водицы!» Я и отправился на кухню. Вертаюсь, а ее уж и нету в живых. Остался на кровати теплый труп. Даже не попрощались — это обидно. Как все одно сбежала от меня в другую область местопребывания.

— Дедушка, вы же сказали, давеча чай с ней пили?

Газин кашлянул, чем привлек внимание Нины, и подал ей красноречивый знак — постучал кулаком по башке. Исай Тихонович заметил обидное кривляние Газина.

— Сей болящий юноша, — старик ткнул перстом в Газина, — стукает кулачкой по своей пустой головушке, дабы намекнуть тебе, девушка, что у меня навроде не все дома. Но ты ему не верь. Он об жизни и смерти понимает столько, сколько крот в норе.

— Курить бы не надо в палате, дедушка. И так у вас душно.