Посторонняя

— Ничего. Доктора по домам разошлись, ругать некому… Так вот слушай. Померла, знамо, Авдотья, но ведь это для других, не для меня. Ко мне она обязана ходить до тех самых пор, пока я к ней не переправлюсь. На то она и жена, а как же. Запомни, дочка. Смерти нет для любящих сердец.

Старик говорил с таким железным пафосом, что Нина поежилась.

— Что же, и в больнице она бывает?

— Непременно. Попозже, как все поснут, она и явится. Мне надо с ней нынче кое-чего обсудить.

— А если я не усну? — задал Газин каверзный вопрос.

— Все одно, ты ее не увидишь. Для тебя она навек невидимая. Ты, парень, и живых не очень различаешь. Бельмо тебе свет застит.

— Какое бельмо, дед? Что ты мелешь? Ноги нету, это верно. А глаза на месте, невыколотые.

— Глаза у всех есть, да не всем бог зрение дал.

Нина взглянула на Певунова, тот уже спал, ровно и глубоко дыша. Ему снилось, будто он лежит на лугу, на влажной траве. Высоко тенькают птицы, и в ноздри шибает сенным духом. У его плеча примостилась женщина, но он не знает, кто она такая. Он с ней незнаком, но ему приятно и сладко ощущать ее тяжесть. Он немного ее побаивается. Он вдруг догадывается, что это не женщина, а нечто потянувшееся к нему из земных недр. Теперь ему пропадать — засосет в траву и глину. Он бы еще мог встать на ноги, кабы не эта на плече чугунная глыба. Он кричит: «Отпусти, гадина! Отпусти!»

В палате слышен его крик, полный сумасшедшей мольбы.

— Разбуди его, дочка, — велел Исай Тихонович. — Разбуди скорее. Его смерть к себе тащит.

Нина сначала осторожно, потом крепче затрясла Певунова.

— Сергей Иванович, миленький, проснитесь, проснитесь!

Певунов открыл глаза и увидел сразу всю палату, и усмешку Лени Газина, и папиросный дым, и грязные тарелки, и белые стены, и блестки пота у Нины на лбу, и страх в ее взгляде.

— Вы так кричали, Сергей Иванович, всех напугали!

— Снится всякая чепуха, — извинился Певунов.

— Болезнь мозги сосет, потому снится, — пояснил Исай Тихонович, нацеливаясь запалить новую папиросину.

Нина отобрала у него всю пачку (он покорился безропотно, заметив: «Забирай, дочка, у меня их много припасено»), отворила форточку, потом отправилась на кухню мыть посуду. В коридоре прогуливались перед сном больные, мужчины и женщины. Некоторые одеты по-домашнему. Женщины, особенно тс, что помоложе, накрашены, аккуратно причесаны. Глазами стреляют отнюдь не по-больничному. Видимо, жизнь всюду свое берет, не отступает.

В палате Газин с наслаждением спорил со стариком.

— Может, по-твоему, и бог есть?

— У тебя нету. А у кого и есть.

— Почему у меня нету?

— Дурковатый ты и настырный.

— Оскорбление личности — не аргумент. Давай у Певунова спросим. Он альпинист, много чего повидал. Как думаешь, Сергей Иванович, существует на свете чего-нибудь, кроме материальной действительности?

Певунов знал, что существует.

— Отстань, Леня. Разморило меня, спать хочу.

— Погоди спать. Сейчас Нина придет. Ох, какая женщина, богиня! Повезло тебе, Сергей Иванович.

— Женщина справная, — подтвердил Исай Тихонович. — За такую держаться — не упадешь.

«Да, — усмехнулся про себя Певунов, — держаться за женщину. Только и осталось. Повиснуть на ней и висеть, пока не стряхнет».

Нина вернулась, закрыла форточку и стала прощаться. Она спросила у Певунова:

— Чего бы вы хотели покушать, Сергей Иванович? Завтра суббота, я приготовлю.

— Ты и завтра придешь?

— Приду, — сказала Нина.

Певунов проглотил комок в горле, неожиданно сообщил:

— Мне хотят еще одну операцию делать. Но опасно. Если не получится — каюк мне.

— Умрете? — ужаснулась Нина.

— Хуже. Навсегда останусь паралитиком.

— А без операции как?

— Тогда есть надежда, что через несколько месяцев без посторонней помощи будут садиться.

Нина задумалась, лицо ее стало сосредоточенным. Она сжала кулачки так, что суставы побелели. В этот момент Певунов поклялся себе, что если сумеет выкарабкаться, то сделает для этой женщины что-нибудь необыкновенно приятное. Что-нибудь такое, о чем помыслить глупо в этой палате.

— Нет, — твердо сказала Нина. — Я бы не решилась на операцию. Я бы от страха умерла.

— А я сгоряча дал согласие, — впервые за этот месяц Певунов улыбнулся искренне, от сердца.

Вошла медсестра Лика, принесла кучу таблеток и порошков. Газин тут же на повышенном тоне потребовал, чтобы ему сделали укол промидола, иначе от боли он не может всю ночь сомкнуть глаз. Лика обратилась к Нине:

— Девушка, вам пора. Через полчаса отбой.

— Да, да, я ухожу. До свиданья! Сергей Иванович, мы завтра обсудим. Мне тоже нужно с вами посоветоваться об одном важном деле.

Уходя, она слышала, как Газин трагически предупредил: «Если мне не сделают укол, я ночью на одной ноге подбегу к окну и…»

Непонятная началась у Нины жизнь, рассеянная. Она перестала ориентироваться в днях недели и всякий раз подолгу соображала, куда ей надо спешить: в магазин, домой или в больницу. Зима стояла тусклая, слякотная, снег падал с неба, казалось, грязными лохмотьями. С мужем Нина теперь общалась редко и, натыкаясь взглядом на его неприкаянное лицо, всякий раз обмирала от смущения и стыда.