Посторонний

Чуланчик продувался апрельским ветерком, я сел напротив Анюты, вглядывался в то, что за глазами ее, что колышется внутри черепной коробки, стыдясь того, что угадывал ведь мысли кувылок, а родная дочь – как черный ящик, все вопросы мои глохнут, дочура молчит, кажется, я потерял ее. Ведь дети – это мы, и разговариваем мы не с ними, а с собою…

Вдруг она поднялась, поцеловала меня и пошла к старику. Что-то нехорошее, прощальное было в коротком вздохе ее; взяв лопату, я стал взрыхлять землю под будущие грядки. Старик совсем сдал, все реже обращал слезящийся взор на икону и все чаще прикладывался к бутылке.

Толкаясь в Москве по конторам, я случайно набрел на лакомое местечко, из-за какого-то исторического недоразумения никем так и не занятое. НИИ, к Академии наук непричастное, вакансия – заведующий бюро технической информации. Я возгорелся желанием и прикусил язык, опасаясь брякнуть типичное свое, дурацкое; 280 рублей плюс премия – да где еще найдешь такую благодать; оставалось до оформления – побочная подпись, пожарника, что ли, и вдруг произошла комическая накладка. Я сидел в кабинете заместителя по кадрам, дамы весьма интеллигентного вида, еще одна дама забежала – не потрепаться о том о сем, а по делу, Белгосуниверситет отказывался присылать ей ротапринтные материалы по согласованной теме; университет белорусский, находится в Минске, название столицы союзной республики порхало в воздухе, и я, заранее сознавая собственный идиотизм, брякнул:

– А чего их запрашивать? В “Минске” свободно и без очередей продаются эти материалы, штанишки тоже, а уж бюстгальтеры, не говоря о нижнем белье, тем более!

Руки обеих дам держали какие-то документы; пальчики дам так накрепко прилипли к бумагам, что оторваться уже не могли. Дамы молчали. Затем кадровичка с ласковой улыбкой попросила меня позвонить ей завтра, тогда, мол, и будет решен вопрос о работе.

Как решен – можно не гадать и не звонить. Про бюстгальтеры и нижнее белье говорил я, имея в виду универмаг “Минск”, а не центр научной мысли БССР. Пик дурости, вершина идиотизма, из-под носа уплыла работенка, какую уже не сыщешь. Три библиотечных дня, любая литература под рукой, новейшие западные журналы, такую благодать придумать могли только министерские работники – не для себя, жен и любовниц куда-то ведь надо пристраивать, потому и присутственные дни

– посреди недели, в четверг после обеда можно до среды бегать по магазинам и рынкам. Не расцвет творчества, а разгул.

Господи, шептал я, так опростоволоситься! Так оплошать! По виду, достаточно в зеркало глянуть, умный и порядочный мужчина, а ляпает черт-те что! И вот результат: нет работы, живи чем придется. (А тлела, тлела какой месяц надежда: на начинавшую плешиветь головушку мою рухнет с потолка ларец с драгоценностями Британской короны, разорвется истлевший мешок с наполеондорами.)

С горя подался в Дмитров, но, знать, беда у всех одна, вот только стучит в разные ворота. Старик запил, он погружался в свою бездну, потому что оставался трезвым и не плачущим.

Из дома ушла Анюта, уехала к Вобле, там будет жить. Я полетел на электричку, я примчался к дырявому сараю в момент, когда банда матвейчиков помогала выгружать рояль, и командовала ими моя Анюта.

Сарай нуждался в утеплении и ремонте; чуя беду, я взял с собою все деньги, Вобла их приняла; плохо то, что до Анюты добираться мне уже не полтора-два часа, а шесть-семь.

В разные ворота беды стучались, и в мои – тоже, несчастья на меня сыпались.

На Пресню приехала плачущая Евгения, и я услышал неприятное известие.

Старчество – это, что ни говори, болезнь, энергетическое угасание, а в лампочке, когда ее выключаешь, резко взметается ток, окончание мужской деятельности протекает сперва в эротических сновидениях, возможен и сенильный психоз; усыпляемое годами мужское семя начинает бурлить и всплескивать. Концом мужской жизни Андрея Ивановича стали порывы его старческой похоти, в ужас приводящие Евгению. Она стала поговаривать о разводе, намекала о потугах старца выжать (с ее помощью!) из себя хоть миллиграмм спермы, и я злился, со страхом представляя, какова должна быть помощь.

Ляп с Минском не забывался. Мысленно пришив язык к нёбу и разрешив губам только мычание, появился я на Губкина; Ника, на меня обиженный, дичился, в холодильнике, считай, пусто, Андрей Иванович корпел над версткой новой книги, где ничего нового нет, Евгения отбывала свой номер в школе. Пообедал я в кормушке, день был неприемным, продукты на дом не выдавались, тем не менее кое-что удалось прихватить, накормленный Ника калачиком свернулся на тахте и заснул, Андрей Иванович слабым голосом попросил помощи, надо перестроить фразы, упорядочить частоту повторения слова, без которого не обойтись. Превозмогая отвращение к нему, навеянное рассказами Евгении о потугах старца обладать Сусанной, стиснул зубы, пересилил себя, подсел, начал вникать в текст…

Много раз потом восстанавливал я в памяти сцену эту, пытаясь сообразить, так что же убило Андрея Ивановича, и в страхе обрывал попытки.